— Нахозяйничал! — вдруг ожесточился Фока. — И вы там навоевали тоже много. Царя, и того с трону спустили! А мы ведь, казаки-то, его милостью держались. Это вон мужланы голозадые против его глотку все драли. Да вы-то как же, казаки — надежа царская, — против его пошли?!
— Не сучи зря языком, — возразил Родион, — не воевали мы против его, в окопах сидели.
— Против его не воевали и за его не постояли.
Совсем не так эта встреча вышла, как грезилась она казаку в дальней дороге. И жены молодой не оказалось, и посев упущен. А разговор с отцом и вовсе заупокойный получился. Спать легли перед утром.
Поднялись не рано. Дед кинулся во двор порядки наводить. А Проска, бегая по бабьим своим делам, то и дело заглядывала в горницу, чтобы полюбоваться на сынка. Спал он, вольно раскинув руки. Ворот грязной рубахи распахнут, а на смуглой шее, переходя на плечо, будто грязный палец приложил кто-то — темно-коричневая клякса припечатана.
— Ерманец это ему тавро поставил, заклеймил, стало быть, — мать уходила на цыпочках, боясь потревожить покой сына.
Лицом Родион смахивал на отца, но было оно молодое, свежее. Усы темно-русые, короткие, и по бокам чуть стрелочки пущены, чтобы со временем колечки закручивать. Волосы густые, темные. А нос хоть и с заметной горбинкой, но будто обрублен внизу и не виснет над усами, как у отца.
Проснулся Родион перед обедом. На шестке у матери давно все кипело, шкворчало, блинки томились, накрытые сковородой. А во дворе — готовая баня. Вставай, казак, — и прямо в рай. Все приготовили старики-родители. И конечно же, сперва отмыл служивый окопную и дорожную грязь. Позавтракали, опохмелились казаки. Разговор на похмельную голову как-то не склеивался. Недосказанность мутила Родиона, ворочала в душе черноту из самых глубин.
— Ну, так чего ж делать-то ноничка станешь, сын? — прежде чем покинуть стол, осмелился спросить Фока.
— К Вальке ехать надоть, — пришибленно, со скрипом ответил Родион.
— Чего ж бы тебе кланяться-то ей? — возразил отец. — Известить бы ее, пущай сама и приезжает…
— Ладноть, разберусь… Иди коня седлай.
Фока выпорхнул из-за стола и скрылся за дверью. А Родион покашлял в кулак тихонько, покряхтел, словно собираясь взвалить на плечи пятипудовый мешок, спросил:
— Мамань, може, ты чего об Вальке скажешь поясней. Чего же ушла-то она от вас.
— А чего я скажу? Ушла и ушла. Не поглянулись мы, стало быть, старые…
— Чует мое сердце, что неспроста ушла баба. Приставал он к ей? Говори прямо!
— Н-ну, приставал, — точно от удара сжалась старуха. — А може, и сама подоло́м махнула… Пес их разберет…
Рванулся Родион к порогу, на ходу фуражку накинул, шашку захватил и плеть и, взявшись за дверную ручку, трепеща тонкими побелевшими крыльями носа, выговорил, как клятву:
— Зарублю ее, сучку, ежели так!
— Родя, Родя, сыночек! — взмолилась мать. — Сдуру сболтнула я про это. Не́што могу я знать про дела ихние!
За воротами Фока держал оседланного гнедого лысого коня. Родион молча вырвал у него повод, вскочил в седло, и не по коню первая плеть пришлась — по отцу.
— Ах ты охальник эдакий! — забесились глаза у деда, и спутанные брови кверху полезли. — Ишь, до чего довоевалси, на отца руку поднял, сопливец! Жалиться к атаману пойду!
Но сын с места пустил коня наметом и пылил уже по станичной улице. Фока кинулся в избу и с чересседельником, неведомо как оказавшимся у него в руках, бросился на бабку Проску:
— Наябедничала, сучка старая!
Ежели глянуть в поле, то на многих участках порядочного мужика-то и не увидишь: старики, подростки, бабы там ковыряются. А лучшие работнички никогда уж больше не ступят в родную борозду — удобрили они своими костями чужую далекую землю на германском фронте.
Иные казачьи хозяйства постигла та же участь. Малость полегче казачкам, чем крестьянским-то вдовам: земля хоть своя есть, а ее и в аренду сдать можно, да ведь без кормильца-то и земля — сирота.
А вот у Леонтия Шлыкова все выстряпывалось, как по писаному. Война его хоть и не обошла, но и не обделила скупой своей милостью: Гришка живой воротился, правда, на голову временами жалуется. Шибко немец прикладом по лбу ему вдарил. А Ванька так прямо из мертвых воскрес! Ведь совсем было извела его чахотка проклятая, а вот живет. Хоть не настоящий работник он, а все-таки помощник. Младшие — Яшка с Семкой — в ладных женихов вымахали. Маню́шка так даже помолодела, кажется, в те дни.
Послал сегодня Леонтий Григория и Семку пары́ пахать на дальний участок, и отца с зерном подвезли они на полосу, нынче взятую у бродовского казака деда Совкова в аренду. Там и засеять-то всего десятины две оставалось только. Да не успел он и трех мешков зерна рассеять, как набежала тучка бойкая, одарила ливнем с четверть часа — на поле после того не влезешь, лаптя из мокрой земли не вырвешь.
Теперь сидит Леонтий на меже, пустыми мешками плечи и спину прикрыл, под себя лукошко бросил. Небо над головой почти очистилось, и солнышко сверху припекать начало, а дождь все еще по капельке долетает. Не огорчает мужика такой оборот дела — радует: хорошо примочило свежий посев. Но работа остановилась, погодить придется.
От безделья мысли сами собой ворошиться начинают. Пять мужиков на хозяйстве стоят да четыре лошадки, скотины всякой прибавилось, и двор помолодел, приободрился.
«Избу надоть новую ставить, — размышлял Леонтий. — Сколь же в земляном балагане-то сидеть? Да ребят женить начинать. Вот она и пойдет, хозяйства-то, как вон у Рословых… Да избу-то побольше заводить следовает, а то ведь четыре снохи, а там внуки пойдут… Вот дык артель! Отделять никого не надоть, а то вон у Рословых Макар отделилси, Тихон врозь ушел, и Василий от деда отбилси — совсем не то стало, хоть они и жмутся вроде друг к дружке… Э-э, а ведь Ивана-то, знать, не враз и женишь… Кто ж за его, за хворого, пойдет?.. И Гриша, чегой-то не примечал я, чтобы к девкам шибко охотилси… Младшие, эти, кажись, постреливают, бесеняты… Как жеребчики, стригунки. Ну, а избу-то все равно надоть. Глядишь, леску́ зимой помочью вывезем, как Рословы в десятым годе… А хлебушек, знать-то, уродится ноничка… Гляди, какая трава кругом понаросла! Хоть косить зачинай. И дожжичек вот опять брызнул».
А земля дышала могучей своей грудью. Будто от рабочей лошади шел от нее тонкий голубоватый паро́к. А терпкий дух земной, смешанный с запахами трав на меже, не заменит сеятелю никакая на свете парфюмерия.
Заклубился паро́к и от мокрых мешков на спине Леонтия. Так вот сидеть, думать и разговаривать с самим собою — удовольствие для него превеликое.
— Вот подсохнет чуток, досею я этот край до дороги, а ребяты приедут к вечерку и заборонют… А там уж и к покосу готовиться время подходит… Оно ведь и хозяйствовать-то тоже с умом надоть. А уж без поту крестьянского не может она родить, матушка…
Тут Леонтию вроде послышался далекий топот копыт на дороге. Обернулся в сторону Бродовской — казак скачет. Да и не далеко совсем он оказался. Чуть сдержал коня, на межу поворачивает.
— Ты чего тут делаешь, мужик? — кричит издали.
— Дык вот сею, да дожжичек помешал, — будто оправдывался Леонтий, поднимаясь со своего насеста и сбрасывая с себя мокрые мешки.
— Я т-тебе посею счас! — заорал казак, наезжая конем на Леонтия. — Забирай свои кошели и убирайся прочь, мужланская харя!
— Ты чего, сынок, что ль, Фоки Совкова? — Не испугался Леонтий и даже подался грудью к коню. — Дык ведь, я же ведь землю-то в аренду взял у его. Деньги, как полагается, заплатил.
— Деньги с его возьмешь, — будто бы смягчился Родион.
— Дык ведь я же уж посеял почти все! Что ж мине теперь выбирать, что ль, зерно-то?
— Хошь — выбирай, а не хошь — деньги я тебе за семена отдам.
— А работа, а время? Теперь же уж время-то ушло!
— Ах ты, вша лобковая! — взъярился Родион, выхватив шашку. — На моей же земле стоит и мине же условия диктует. А ну, пошел вон отседова, и чтоб духу твоего тут не было!