— Никуда я не пойду! — отступил на шаг Леонтий, лапотные ноги расставил пошире и уперся заскорузлыми кулаками в бока. — И брать ничего не стану, и отдавать — тоже. На то власти есть, они и разберутся.

— Ах ты, г-гнида тыловая! Власти, говоришь?

И просвистела шашка над головой у Леонтия, едва не задев торчащую завязку вытертого донельзя треуха. Но не смутила мужика и эта угроза. Даже вроде бы раззадорила.

— Сшибли вашего Миколашку и до вас доберутся! Чего ты шашкой-то размахалси!

— А-а-а!! — взревел казак, будто горячий уголь попал ему за пазуху. Не помня себя от бешенства, он замахнулся снова, но лезвие-то успел отвернуть, да лишку. И не плашмя получилось, а углом обушка. Как и не было мужичка на ногах — свалился. Тут Родиона оторопь взяла, огляделся, вокруг — ни души. Сколько хватал глаз, простиралась умиротворенная, тихая, солнечная степь с редкими нарядными березовыми ко́лками…

«Полежит чуток да очухается», — решил казак и, повернув гнедого, пустил снова наметом.

А с Валентиной повезло ему и на этот раз: никого, кроме нее да бабки Матильды, не оказалось дома. Все в поле. И Валька только что оттуда же вернулась да постирушки затеяла. Матильда Вячеславовна кур у двора кормила да гусей. Издали всадника приметила, вострым взглядом прицелилась, а больше того, догадалась и тут же заспешила в избу.

— Кажись, твой казак летит, Ва́люшка. Там на дороге вон маячит.

От такого известия вспыхнула баба. И не успела Матильда оглянуться, а на внучке уж платье праздничное и узелок с вещичками в руке.

— Вот как она скоро, — удивилась Матильда. — А может, это и не он вовсе. Я же не разглядела — казак и казак.

— Он, баушка, он. Во сне я утром его видела, — и направилась к двери. — Прощай, нашим всем кланяйся.

— А домой-то что ж ты его не позовешь?

— К чему? Все равно никого нет. А ждать он не станет. — И пошла.

Ничего не ответила Матильда, только взглядом загадочно повела и кулачком рот прикрыла. За внучкой во двор не вышла. С того самого момента, как помогла убежать Валентине, зятя не видывала. И ничего плохого о нем не слышала, а камень на сердце лежит тяжеленный.

Родиону и во двор к тестю заезжать не довелось. Обнялся с молодой женой, подтянул стремена повыше, и оба угнездились на гнедке.

— Пущай уж ваши простят, что я другой раз вроде бы украл тебя, — осклабился Родион, трогая коня.

— Да никого ж там нету, окромя баушки. В поле все, а папашка с этой революцией из городу почти не показывается.

— А чего ж ты встречать-то вышла? Как узнала, что я приеду?

— Сердце чуяло, Родюшка, сердце! Ежели любит оно, да-леко чует. Ты ведь вчера еще приехал-то, небось?

— Ночью.

— Ну вот. А утром я тебя, родной, во сне видела. И утром уж знала, что приедешь, потому ждала, ненаглядный.

Она обнимала его одной рукой, жарко прижималась грудью к его груди, к плечу, но ответного тепла не находила. Копошилась где-то рядом колючая льдинка. И, чтобы отдалить ее от себя или расплавить, говорила и говорила без роздыху. О себе ничего не рассказал он. Вместо ответов на осторожные вопросы ее, сам о чем-нибудь спрашивал.

— И что за дела у твого папашки в городу?

— Власть они там все берут, а она не дается, — засмеялась Валентина. — Да он ведь и раньше, сколь помню, все туда ездил…

— А какую власть-то берут они?

— Какую-то советскую, что ли. Все про Советы говорят. А я и не знаю толком про их.

Странное, непонятное чувство владело Родионом. На фронте наслушался он о революции, о Временном правительстве, о Советах, о Ленине слышал. Офицеры говорили, будто бы Ленин — немецкий агент, что большевики специально разваливают фронт, чтобы германцу все сдать. Но сам-то Родион видел, понимал, что война ему не нужна. По своей охоте фронт покинул, да еще других агитировал. Вместе со всеми царя проклинал!

А вот не успел в родной избе порога переступить — и все вроде бы перевернулось, в противоположную сторону понесло. И ведь прав, пожалуй, отец, что царя-то зря турнули. Никаких посулов от Временного правительства не слыхать. Валентина все тискала его и ворковала неумолчно, старалась пробиться в душу. А он непробиваемо молчал о своем:

«Амнистию политическим объявили, так она мне ни к чему. Свободу слова дали, так мне и без того рот никто не затыкал. Большевики все землю сулят, так она у меня есть. Работай толь…»

И тут мысли его осеклись. Издали заметил он лежащего Леонтия и ахнул чуть не вслух:.

— Эх ты! Неужли же я его ухайдакал?!

Хорошо, что Валентина спиной к нему сидит и видит лишь противоположную сторону дороги. Подшевелил коня, чтобы скорее миновать это место и отъехать как можно дальше, пока никто не заметил.

«Ведь это ж чего будет, ежели неживой он?!

Набрякла, знать, за три года рука до того, что и не хочешь, а она сама бьет наповал…»

Проезжая напротив роковой межи, разглядел: мужик лежит уже в ином положении, чем сразу. Тогда у него руки раскинуты были, а теперь одна вдоль тела лежит и на бок повернулся он. Ежели Валентина оглянется, за спящего примет, не догадается.

Отъехали они от Леонтия изрядно, за бугром скрылись. Тогда Родион полегче вздохнул. Но все равно и назад поминутно оглядывался, и вперед зорко смотрел. Дорога оставалась пустынной. Все на полях заняты, а домой возвращаться рано.

Из-за случая этого перекипел в Родионе весь кипяток на Валентину и на отца и пар вышел. Затаился лишь черный камень где-то на донышке. А мысли все вертелись вокруг мужика на меже. Мертвый он, конечно, не выдаст, а вот, ежели очухается, все как есть и всплывет наружу. Так и так выходило, что с мертвым-то спокойнее, даже пожалел, что не довел дело до конца. Но с другой стороны, за живого и ответа меньше. Пошумят, может быть, мужики, побузят, да на том и кончится, как не раз до войны бывало.

А землю-то в нынешнем году, выходит, не воротишь. О ней и разговора заводить не стоит, потому как фронтовиков теперь в хуторе полно.

Внизу под взвозом показалась речка, и за ней — станица. Среди ближних домов узрел Родион и свой. И почудилось казаку, что впервые он после фронта к родительскому дому подъезжает. А все, что ночью минуло и днем до сей минуты, — сон бестолковый.

— Избу-то свою признаешь? — спросил он.

— А чего ее признавать — всего месяц прошел, как покинула, — прослезилась Валентина, впервые расслышав теплые нотки в голосе мужа. — Мы же с тобой пожить не успели, а годочки те горькие, одинокие на всю жизнь в памяти запали.

Всякий преступник, ежели долго не попадается правосудию, думает, верно, как он умен да ловок — всех обошел! В успехах на везение не рассчитывает, на ум надеется. А коли попался — не повезло, говорит. А везение-то, оно больше всего в таких делах и значит, потому как невозможно предугадать всего, что вокруг делается, тысячи путей с его путем пересекаются.

Уж с какой звериной зоркостью оглядывал Родион Совков окрестные поля и колки — ведь ни единой души не видел. А бабка Пигаска видела его с каких-нибудь полсотни саженей! Травку она весеннюю собирала, чтобы потом всякие лечебные снадобья из нее делать. Главный и почти единственный лекарь она в хуторе. Невеликие барыши имела от своей лекарской практики, но помогала многим и гордилась искусством своим. И хуторяне за то уважали бабку.

Ползала Пигаска по дальней меже, корешки ножом выковыривала. Кофта на ней и юбка — зеленые с черным крупным рисунком, лицо и руки — землистые, юбка тоже, конечно, не первой свежести. Попробуй, разгляди этакую саламандру. А она видела: проехал казак по дороге. Ну, едет и пусть себе едет.

На обратном пути Родион с Валентиной и вовсе почти рядом с Пигаской проехали — в колке осиновом сидела она. Вальку признала, конечно. Ну, а казак — муж, стало быть, ее. Чего ж тут гадать-то! Всех женатых, замужних, разведенных знает бабка наперечет, и судьбу их знает, потому как молодые бабенки чаще всего и заглядывают к ней погадать. Валька тоже с неделю назад прибегала. Все правильно Пигаска ей нагадала: скоро приедет. Вот и прикатил.