— Хватит?

— Клади, не жадничай.

Моряк усмехнулся, прибавил еще четыре штуки.

Парень задвигал плечами, как бы пробуя силу, крякнул, пошел, чуть согнувшись, вверх по скрипучим настилам. В его неторопливой, мерной походке угадывалась привычка, втянутость, желание сделать как можно больше. Проводив его взглядом, Платон подумал: «А не сходить ли с «козой» наверх?» Не мог он стоять без дела. Его прислали каменщиком, но прораб почему-то медлит, некуда ставить, что ли? А может, вообще каменщики не нужны?

Уложив на «козу» десять кирпичей, Ладейников подумал и прибавил еще два — пусть будет на один больше, чем у рябого. Опустился на корточки и, держась за рога, вскинул «козу» на спину. Выпрямился: чувствительно! Едва вступил на леса, а рябой уже вниз спускается.

— Давай, давай, там ждут!

Платон попытался идти быстрее, да нет, тяжеловато. Отвык. Три года, считай, «козы» не видал. Хватаясь одной рукой за перила, другой придерживая ношу, не спеша, поднимался по трапу. Еще один поворот — и там каменщики. Слышны голоса, шлепки раствора, позвякивание мастерков. Кто-то весело насвистывает. Занес ногу, чтобы сделать шаг, — и вдруг отшатнулся назад. Не успел ухватиться за перила, кирпичи, лежавшие на «козе», с грохотом полетели вниз.

— Полундра! — заорал он.

— Сказився, чи шо?! — донеслось снизу. — Тут же люди!..

А еще через минуту — бас прораба:

— Сколько раз говорил — не можешь, крепи лямкой! — Прораб, видимо, имел в виду подносчика, с которым уже разговаривал на эту тему. — Кто ж так делает? Это же… — Но тут раздался сильный гудок паровоза, и дальше ничего нельзя было расслышать.

Свалив оставшиеся кирпичи на помост, Ладейников со злостью отбросил «козу»:

— Какая-то кривая!

— Сам ты кривой, — отозвался лупатый бригадир. — Мозгой вертеть надо, а не ворон считать!

— Бери мою, — предложил рябой, успевший сделать вторую ходку. — Ну, бери же!

Ладейников не тронулся с места.

Он уже видел поднимавшегося наверх прораба — тяжелого, мрачного, готового сразу пресечь всякую расхлябанность. Там, внизу, наверное, кого-то пришибло, а может… Ладейников и сам был не рад, что взялся за эту злосчастную «козу». Будь она проклята! И хотя бы по обязанности, а то ведь так, сдуру, по собственной охоте. Сам, выходит, на себя беду накликал. «Что ж, так тебе и надо!» — мысленно корил себя.

— Отличился… герой!

Прораб, взойдя на площадку, безошибочно шагнул к новичку:

— Виноват, — вытянулся по привычке матрос.

Прораб насупил брови так, что не стало видно глаз, и добавил:

— Тут я повинен. Не научил… Но разве ты сам не понимаешь? Внизу люди работают. Твое счастье, все обошлось, а могло быть… — он выплюнул окурок изо рта. — Могло быть ЧП!

— Товарищ прораб…

— Меня зовут Иван Кузьмич. А фамилия — Боков. Это — раз. А второе, пока технику безопасности не сдашь, до работы не допущу. Говоришь, на стройке работал, а простой вещи не знаешь.

— Меня, Иван Кузьмич, прислали каменщиком. Вот бумага.

— Бумага одно, а работа — другое. Какой же из тебя каменщик, если кирпичи поднести не можешь. Ну поставлю тебя на кладку, а ты опять начнешь бомбить. В общем, пока подносчиком… Но не таким, у которого все с плеч валится! Сам учить буду. Лебедем будешь плавать, — поднял седеющие брови, из-под которых блеснули карие глаза, и спросил: — Скажи по-совести… летун? Где до этого работал?

— Электростанцию строил. А последние три года на Великом, или Тихом, плавал.

— Моряк? — оживился прораб. — То-то смотрю — тельняшка…

— Радистом на эсминце был.

Кузьмич окинул его взглядом, по уже не таким сердитым, а вроде бы отцовским, ласковым и совсем мягко пояснил:

— Сам на «Очакове» в духах ходил. Четыре года шуровал… Да ты не сердись. Ну поругал, так ведь за дело. Буду и впредь строго взыскивать с нерадивых. Сам понимаешь, нельзя без этого: чуть ослабь вожжи, тут тебе сразу фокусы! Иной только и ждет послабления. Я не говорю о тебе, с тебя взятки гладки, а вот поработаешь…

Ожидавший худшего, Ладейников внутренне радовался: все кончилось, как нельзя лучше.

— День-два, а там посмотрим… — сказал прораб. — Не хватает у нас подносчиков. Вчера трое не вышли на работу, сегодня еще один. Думал, приболели, ан нет, смылись, летуны проклятые! Даже про аванс забыли… Вот и прошу… Ты — комсомолец?

— Да.

Не закончив разговора, Кузьмич повернулся, побежал вниз. Там, наверное, ждали его. А может, забыл отдать нужное распоряжение и вот вспомнил. Смотря ему вслед, Ладейников думал: «Пожилой, а хватка молодецкая. Одним словом, матрос!» И тоже пошел вниз. Навстречу поднимался рябой. На «козе» у него — тринадцать кирпичей. Ладейников даже остановился: вот это да!

Взять больше не решился, а двенадцать понес. Ничего, все как должно быть. Подмигнул при встрече парню: дескать, знай наших! Рябой, между прочим, сказал, что ему, новичку, надо подняться с грузом не менее семидесяти раз. Ну и что ж, если нужно, все сто поднимемся! И ничего, что под пиджаком, взятым у Янки, мокрая тельняшка. Высохнет! Вот только малость отдохнуть бы. Он опустился на землю. Рядом присел рябой:

— Подыми́м, что ли?

— Курить вредно, — сказал матрос.

— Гляди-ко! — удивился парень. — Может, и есть вредно?

— Про еду не говорю, а вот курево — яд. Никотин — называется. От него недуги всякие.

— Эк ты! Как же энто?..

— Очень просто, кроме сужения кровеносных сосудов, курение ничего хорошего человеку не приносит. Курящий, можно сказать, выпускает здоровье в трубу.

Напарник насторожился, но окурок не выбросил, жадно досасывал его, обжигая губы.

— Если хочешь знать, — продолжал новичок, — курящий — это самоубийца замедленного действия. Не сразу себя убивает, как, например, из ружья, а постепенно, исподволь, по кровинке, по капельке.

— Откуда знаешь?

— Это все знают. В книгах написано.

— Стал быть, грамотный? — не без удивления произнес рябой. — А посмотреть на тебя, так не скажешь… Конечно, наука, она, как говорится, свет. Но если ты ученый, так и место тебе за столом в конторе. Почему ж на кирпичи встал? В конторе, чать, полегше, никаких тяжестев. Тепло, чисто, води себе пером по бумаге, усмехайся, а получка придет — загребай денежки.

— Тебя как зовут-то?

— Порфишка. То есть, значит, Порфирий Иванович, по фамилии Дударев.

— Откуль сам?

— Мы из ЦЧО, Центральная, значит, черноземная область. Слыхал?.. А деревня — Неклюдовка. От железной дороги, что на Курск бежит, верстов, наверное, сто. Так себе деревенька, можно сказать, глушь. А в детстве ндравилась. Очень даже, когда по полям шастал, лошадей в ночное водил. Утром, бывало, возвращаясь домой, выскочишь на пригорок, а она, Неклюдовка, в ложбинке. Сперва журавель колодезный видно, затем хаты, яблони… Красиво! Но когда, значит, стали колхоз строить, все кувырком. Скот частично подох, потому как свели его в одно место, а чем кормить, не подумали. Кинулись, а уж снег, где их, кормов, набраться — зимой сена не накосишь!.. Пришла весна, смотрят мужики, пахать надо, а на чем? Мало коней осталось. Тут-то и зашипело кулачье, заворочалось. Почти каждую ночь стрельба из-за угла. Приехал, к примеру, комсомолец Федька Цапков в Неклюдовку, а его вечером, как стемнело, бах из обреза — не провожай наших девок! Девки тут, понятно, ни при чем, все из-за колхоза. Злоба у них, кулаков, на совецку власть. В обчем, беднякам невмоготу стало: в засеках ни зерна, запали — не треснет. Картошка и та не уродилась. И пошли люди, кто куда, на заработки. Я сперва в совхоз, а потом на паровик — и сюда. Так, сам по себе и приехал. Ничего страшного, подумал, везде люди… Ты, може, земляк, а?

— Я из Минска.

— Стало быть, тоже издалека, — почесал затылок Порфишка. — Народу понаехало, не понять, кто откуда: вся Рассея здесь!

Помолчав, дотронулся до тельняшки Ладейникова:

— Иде матроску достал?

— Бесплатно выдали.

— На корабле, что ли, плавал?

— Ну плавал, а что?