Под свист немецких бомб, которые ежедневно тоннами обрушивались на Лондон, Черчилль возвышал дух нации так, как это никому не удавалось ни до, ни после него: «Если мы уступим, весь мир, включая и Соединенные Штаты, рухнет в пропасть нового Средневековья, еще более зловещего и, быть может, продолжительного… Так выполним же наш долг, подтянемся так, чтобы и через тысячи лет — если Британской империи и Содружеству наций суждено сохраниться — люди говорили: «Это был их звездный час».

Готовясь выполнить просьбы Черчилля о помощи и в знак солидарности, Рузвельт послал ему стихотворение Генри Уодсуорта Лонгфелло, где есть строки, точно воплощающие чувства, охватившие весь свободный мир:

Рейган и Черчилль обнаружили ряд ключевых черт, позволивших им выйти из «пустыни» и повести свои народы вперед.

Тот и другой держались за свои принципы, пусть даже общественное мнение их не принимало. И когда маятник откачнулся от них, оба терпеливо ожидали своего часа.

Тот и другой, усиливая свои призывы к переменам, всячески подчеркивали губительность текущей политики. Но когда рейгановские предсказания национального упадка и черчиллевские предсказания военной катастрофы сбылись, оба круто повернули от пессимизма к оптимизму, воодушевляя и привлекая на свою сторону даже тех избирателей, которые прежде отвергали их взгляды.

Оба отходили от прежних позиций, не меняя их радикально, и в попытках справиться с кризисом опирались на свой врожденный патриотизм. Консервативные убеждения Рейгана стали для Америки «вновь наступившим утром», а упрямая воинственность Черчилля — опорой борьбы цивилизованного мира с варварством.

Оба оказались правы и в своих предсказаниях, и в диагнозе национального заболевания. Уверенность в правоте и позволила им ждать, пока, по словам того же Эмерсона, мир не упадет к их ногам.

Война произвела сходный эффект и на другого деятеля националистского толка — Шарля де Голля; начав ее безвестным полковником, он быстро дорос до бригадного генерала, а потом сделался символом нации.

Со времен Джорджа Вашингтона не было в мире деятеля демократического толка, обладавшего политическим влиянием, сопоставимым с влиянием, которое обрел Шарль де Голль после того, как союзные войска в 1944 году освободили Францию. Это не просто национальный лидер, герой либо великая надежда; подобно Черчиллю, де Голль стал воплощением духа своего народа. Преисполненный решимости разрушить неэффективные политические структуры, только разобщавшие страну и приведшие, по его убеждению, к позорному поражению в 1940 году, де Голль призывал людей стать выше партийных разногласий и сплотиться в едином духе. Но ничего не получилось, и ему пришлось удалиться, с тем чтобы ожидать своего нового часа больше десяти лет.

При всем своем влиянии и престиже героя войны де Голлю не удалось преодолеть партийную систему, по крайней мере на первых порах. Убедившись, что его, как Гулливера, парламентские лилипуты опутали клейкой паутиной всяческого крючкотворства, он отказался от власти, ушел в отставку и удалился зализывать раны в свое живописное загородное поместье. Двенадцать долгих лет ожидал он, пока в 1958 году его не призовут, дабы избежать военного переворота или, может, возглавить его. И вот, вновь обретя утраченную власть, он получил возможность осуществить свою миссию — распустить политические партии, вынудившие его некогда уйти в отставку. Политическое небытие де Голль предпочел отказу от ценностей, он удалился в «пустыню» и вот теперь вернулся, дабы засвидетельствовать победу тех политических принципов, которые всегда лежали в основе его представлений о разумном руководстве. И подобно Рейгану и Черчиллю, он достиг успеха, ибо сумел надежно объединить собственные представления и патриотическое чувство народа.

В изгнании де Голль — подобно опять-таки Рейгану и Черчиллю — вырос. Он обрел перспективу, осознал, что народ нуждается во вдохновляющем примере. В попытках осуществить парламентскую реформу де Голль потерпел поражение; он одержал победу, прославляя нынешнее и будущее величие нации. В 1946 году ему пришлось оставить пост в результате нападок на слабую и бездейственную парламентскую систему. Возвратило его на вершины страстное слово в защиту идеи Франции.

Иными словами, разоблачение закулисной партийной системы Франции не сработало — призывы услышаны не были. Но, перейдя от критики к положительному изложению программы национального возрождения, де Голль встретил заинтересованную и восприимчивую аудиторию.

Стремительным ростом своей репутации Шарль де Голль обязан простому решению, которое он принял в 1940 году, когда Франция отступала под мощными ударами немецких войск. В условиях, когда большая часть союзнических сил была отрезана и окружена, Париж готовился к появлению немцев, никому не ведомый полковник — командир танковой дивизии де Голль был только что переведен на работу в министерство обороны и повышен в звании до бригадного генерала. Здесь он с изумлением наблюдал за тем, как в воздухе над Парижем плавают клубы дыма — во всех правительственных учреждениях поспешно жгли документацию.

За спиной нации, армии да и большинства политических лидеров французский кабинет готовился к капитуляции и позорному миру. Согласно договору, подписанному в том же, давно не используемом, железнодорожном вагоне, в котором союзники приняли капитуляцию немцев в Первой мировой войне, одна половина Франции передавалась в управление немецким властям, а другая — марионеточному правительству в Виши. Во главе его встал дряхлый, впадавший в старческое слабоумие маршал Петен. Бывшему герою Вердена предстояло плясать под дудку немецких хозяев.

Единственный среди французских деятелей, де Голль, этот человек-башня шести футов ростом, пыхтя от возмущения, отправился в Лондон, где и провозгласил себя самолично главой французского правительства в изгнании. Уже сам по себе этот шаг в равной степени потряс французов, немцев, англичан и американцев. Без всякого мандата от избранных руководителей Франции, национального собрания, кабинета, даже от таких же, как он, армейских офицеров, невеликий чин закрывает собой образовавшуюся брешь и провозглашает себя даже не просто лидером, а спасителем славной нации, приближавшейся, судя по всему, к своим закатным часам.

Впоследствии де Голль писал в мемуарах: «Осмотрительность — качество многих. Действие — удел одного».

Номер «Нью-Йорк тайме» от 23 июня 1940 года открывался аршинным заголовком: «Франция подписывает с рейхом договор о перемирии», а внизу полосы мелким шрифтом набрано: «Генерал призывает французов к сопротивлению». И лишь в подзаголовке, еще более мелким шрифтом, — имя неизвестного вояки: де Голль. Лондонский корреспондент газеты сообщает читателям, что этот одинокий волк обратился с радиопосланием к французскому народу, «призывая всеми силами бороться с Германией».

Даже в ту пору, когда все жадно ловили любую добрую весть, это сообщение вполне могло показаться легким дуновением воздуха, незначительным анекдотом, теряющимся на фоне катастрофы вселенских масштабов. По правде говоря, в Лондоне уже и без того было полно правительств в изгнании, ибо Гитлер, по существу, покорил всю континентальную Европу.

Но де Голль — особая статья. Он не просто выступал от имени Франции — под руками у него были войска, уцелевшие благодаря умелой переправе через Ла-Манш, организованной Черчиллем буквально накануне падения Франции.

Во время одной из встреч во Франции Черчилль обещал премьеру Полю Рейно, что выручит французских солдат наравне со своими; Черчилль крепко сдавил ладонь француза и повел его вдоль стола, с ревом (по-французски): «Рука об руку, рука об руку, рука об руку», — показывая, как именно будет происходить эвакуация двух армий. Британским спасателям удалось вывезти с узкой полосы берега у Дюнкерка 139 911 французских и 338 226 английских солдат. Французы-то и составили деголлевскую армию. При решающей поддержке Черчилля новый командующий настоял на своем представительстве — от имени поверженной нации — во всех высших органах союзнических сил.