Что касается бедных женщин, то у них нет средств на обучение, а государство им в этом отказывает.

Таким образом, женщинам не только препятствуют в их обучении старыми методами, их не только не принимают в государственные школы, но они даже не допускаются на лекции по анатомии, перспективе, эстетике и т. д., которые могут слушать мужчины, даже не принадлежащие к Школе и работающие в частных мастерских.

Но Школа готовит не только художников и скульпторов, и, подозревая, что вызову улыбки, все-таки скажу, что женщины-архитекторы или граверы не хуже женщин-врачей или женщин-портных. Каждый должен иметь свободу выбора профессии, которую считает подходящей для себя.

При том, что есть немало занимающихся серьезным делом мужчин, которым было бы лучше отойти от этого подальше, женщин не допускают до участия в конкурсе на Римскую премию. Как видите, им даже не дозволено показать их неспособность.

К счастью, проводятся ежегодные выставки, а последние Салоны доказали, что эти презренные женщины являются способными ученицами и высоко несут знамя свободной школы, т. е. мастерской Жюлиана, которая открыла им свои двери».

Сколько было великих художников-женщин? Башкирце – ва права – они были, и это даже удивительно, учитывая те трудности, которые им приходилось преодолевать.

Сама Мария кроме всех обычных в этом случае трудностей преодолевала еще одну – свою болезнь. Она борется с родными и близкими, пытаясь доказать, что со здоровьем не все потеряно. Ей хочется быть здоровой, и она заставляет себя верить, что оно так и есть.

В начале января ей начинает казаться, что здоровье у нее улучшается: «Я еще кашляю и дышу с трудом. Но видимых перемен нет – ни худобы, ни бледности. Потен больше не приходит, моя болезнь, по-видимому, требует только воздуха и солнца. Потен поступает честно и не хочет пичкать меня ненужными лекарствами. Я знаю, что поправилась бы, проведя зиму на юге, но… я знаю лучше других, что со мною. Горло мое всегда было подвержено болезням, и мне стало хуже от постоянных волнений. Словом, у меня только кашель и неладно с ушами, – как видите, это пустяки».

Башкирцева напряженно ищет сюжет для картины, которую хочет представить в Салон, и наконец ее вызывает в свою комнату Жюлиан и предлагает сделку: она отдаст ему свою вновь написанную картину за сюжет, который он ей предложит. Мария соглашается. Но тот же самый сюжет Жюлиан предлагает Амелии Бори-Сорель. Он хочет, чтобы его ученицы соревновались, а в Салон попадет работа, которая окажется достойней. Амелия также не против. Тогда в присутствии свидетелей они подписывают соглашение с Жюлианом, после чего тот рассказывает им сюжет. Он предлагает им сделать часть его мастерской, с тремя фигурами на первом плане в натуральную величину, других же – фоном, как аксессуары. «Этот сюжет, – говорил он каждой художнице в отдельности, – сделает вас знаменитой».

Жюлиан решил, что такая картина в Салоне послужит великолепной рекламой его мастерской.

Соревнование раздражает Марию. Еще не написанная картина уже ей надоела, о чем она неоднократно записывает в своем дневнике. Но она упорно идет к цели. За свой счет она ломает перегородку в мастерской, чтобы ее расширить – так ей надо для композиции. Рисуя картину, на ночь она опутывает холст цепями и закрывает его на большой замок, чтобы Амелия Бори-Сорель не увидела ее композиции и не скопировала детали.

К Салону картина закончена, но она не нравится учителям: Жюлиан недоволен, что испортили его сюжет, Робер-Флери считает ее неудачей, несмотря на то, что, как он считает, хорошо сделаны отдельные части. Он даже берет кисть и пытается кое-что поправить, но Мария потом замазывает его поправки. Жюлиан, хотя и не говорит прямо, но все же надеется, что Башкирцева не решится выставить в Салоне посредственную вещь. Однако, несмотря на такое мнение учителей, Мария все же отправляет картину в Салон, подписав ее псевдонимом «мадемуазель Андрей».

И картина Башкирцевой была принята! Друг Марии Божидар Карагеоргиевич сообщает, что жюри дало ей № 2, то есть она будет иметь преимущество при развеске – картину повесят во втором ряду, не так высоко. Полотно действительно заняло это место – во втором ряду, в первом зале, направо от зала Почета.

Все складывается хорошо, кроме здоровья. Из-за болезни дочери в Париж приезжает мать Марии, а следом за ней – отец. Они намерены увезти дочь в Гавронцы, но та непременно хочет дождаться открытия Салона. Где-то в глубине души у Марии теплится надежда, что она может получить медаль. Ей хочется дождаться вручения наград. Но увы – в этот раз Башкирцева ничего не получила. Она покидает Париж.

Через пару месяцев, вернувшись из России, Башкирцева запишет в дневнике: «Я пересмотрела свои картины, по ним можно проследить мои успехи шаг за шагом. Время от времени я говорила себе, что Бреслау уже писала прежде, чем я стала рисовать… Вы скажете, что в этой девушке заключен для меня весь мир. Не знаю, но только не мелкое чувство заставляет меня опасаться ее соперничества.

С первых же дней я угадала в ней талант. Один ее штрих на одном из моих рисунков кольнул меня в самое сердце – это потому, что я чувствую силу, перед которой я исчезаю. Она всегда сравнивала себя со мною. Представьте себе, что все ничтожества в мастерской говорили, что она никогда не будет писать, что у нее нет красок, а есть только рисунок. Это же самое говорят обо мне…»

Башкирцева и сама осознает, что слишком мечется, торопится, спешит выставляться, едва овладев азами живописи и композиции, но за этим стоит не только непомерное тщеславие, но и понимание того, что ее жизнь закончится через несколько лет медленной и томительной смертью…

Поэтому она и спешит – ей хочется прижизненной, а не посмертной славы.

Но болезнь прогрессирует, глухота усиливается: «Неужели я умру? Бывают минуты, когда я холодею при этой мысли. Но я верю в Бога, мне не так страшно, хотя… я очень хочу жить. Или я ослепну; это было бы то же самое, так как я лишила бы себя жизни… Но что же ожидает нас там? Не все ли равно? Избегаешь во всяком случае знакомых страданий. Или, может быть, я совершенно оглохну? Я пишу это с озлоблением… Боже мой, но я не могу даже молиться, как в былое время».

Мысли о смерти постоянно преследуют Марию: «Представляете ли вы себе меня слабой, худой, бледной, умирающей, мертвой? Не ужасно ли, что все это так? По крайней мере, умирая молодою, внушаешь сострадание всем другим. Я сама расстраиваюсь, думая о своей смерти. Нет, это кажется невозможным. Ницца, пятнадцать лет, три Грации, д\'Одиффре, Рим, безумства в Неаполе, Лардерель, живопись, честолюбие, неслыханные надежды – и все для того, чтобы окончить гробом, не получив ничего, даже не испытав любви!»

Прогрессирующая глухота становится для нее настоящей пыткой: «В магазинах я дрожу каждую минуту; это еще куда ни шло, но все те хитрости, которые я употребляю с друзьями, чтобы скрыть свой недостаток! Нет, нет, нет, это слишком жестоко, слишком ужасно, слишком нестерпимо! Я всегда не слышу, что говорят мне натурщики, и дрожу от страха при мысли, что они заговорят; и разве от этого не страдает работа? Когда Розали тут, то она мне помогает; когда я одна, у меня голова идет кругом и язык отказывается сказать: «Говорите погромче, я плохо слышу!» Боже, сжалься надо мною!»

Но жизнь продолжалась. В ней были и радости. Например, поездка в Испанию. В Мадриде Мария попала на бой быков, который ей не понравился. Она как всегда наблюдательна: король Испанский больше похож на англичанина из Парижа, королева, которая родом из Австрии, не находит в корриде никакого удовольствия, а вот младшая инфанта мила и похожа на Мусю, о чем сказала сама королева Изабелла, чем чрезвычайно польстила Марии. Вероятно, Башкирцевых представили королевской семье.

Мария находит, что Лувр блекнет перед музеем Прадо, в котором собраны картины великих итальянских и нидерландских живописцев; среди них работы Рафаэля, Тициана, Рогир ван дер Вейдена, Босха. Но самой большой является коллекция испанских живописцев: Эль Греко, Рибера, Сурбаран, Мурильо, Гойя. Главное же место в музее отведено Веласкесу, работы которого произвели на Марию Башкирцеву наибольшее впечатление. «Ничего нельзя сравнить с Веласкесом, но я еще слишком поражена, чтобы высказывать свое мнение, – записывает она в дневнике. – Что же касается живописи, то я научаюсь многому; я вижу то, чего не видела прежде. Глаза мои открываются, я приподнимаюсь на цыпочки и едва дышу, боясь, что очарование разрушится. Это настоящее очарование; кажется, что наконец можешь уловить свои мечтания, думаешь, что знаешь, что нужно делать, все способности направлены к одной цели – к живописи; не ремесленной живописи, а к такой, которая вполне передавала бы настоящее, живое тело; если добиться этого и быть истинным художником, можно делать чудесные вещи. Потому что все, все – в исполнении. Что такое «Кузница Вулкана» или «Пряхи» Веласкеса? Отнимите у этих картин это чудное исполнение, и останется просто мужская фигура, ничего больше. Я знаю, что возмущу многих: прежде всего глупцов, которые так много кричат о чувстве… Ведь чувство в живописи сводится к краскам, к поэзии исполнения, к очарованию кисти. Трудно отдать себе отчет, до какой степени это верно!»