Когда боль отпускает, Мария возвращается к работе, она пишет портрет двух деревенских детей, но, проработав две недели, бросает картину. Вне мастерской, без обязательств перед учителями упорство ее пропадает. Побеждает боль, приводящая к апатии.

«У меня никогда недоставало настойчивости довести произведение до конца. Происходят события, у меня являются идеи, я набрасываю свои мысли, а на следующий день нахожу в журнале статью, похожую на мою и делающую мою – ненужной; таким образом я никогда не кончаю, даже не привожу в должное состояние. Настойчивость в искусстве показывает мне, что нужно известное усилие, чтобы победить первые трудности; только первый шаг труден», – признается Мария в дневнике.

Когда Башкирцевы возвращаются в Париж, то первым делом посещают доктора Фовеля, который обнаруживает, что у Марии затронуты бронхи, и прописывает ей, как и всем чахоточным, рыбий жир, смазывание груди йодом, теплое молоко, фланель и т. д., и т. п.

Башкирцева занимает поначалу не совсем обычную позицию: «Знаете ли… я не надену фланели и не стану пачкать себя йодом. Я не стремлюсь выздороветь. И без того будет достаточно и жизни, и здоровья для того, что мне нужно сделать». Но вскоре эта юношеская бравада исчезает. Девушка страдает от жесточайшей боли, доктор честно сказал ей, что она уже никогда не будет слышать по-прежнему. Она еще не глуха, но слышит все хуже и хуже. Думать о смерти в ситуации, когда сама смерть кажется нереальной, это одно, а когда вдруг ощущаешь близкое дыхание смерти, все сразу меняется.

«Три года назад в Германии один доктор на водах нашел у меня что-то в правом легком. Я очень смеялась. Потом еще в Ницце, пять лет тому назад, я чувствовала как будто боль в этом месте; я была убеждена, что это растет горб, потому что у меня были две горбатые тетки, сестры отца; и вот еще несколько месяцев назад на вопрос, не чувствую ли я там какой-нибудь боли, я отвечала «нет». Теперь же, если я кашляю или только глубоко вздыхаю, я чувствую это место направо в спине. Все это заставляет меня думать, что, может быть, действительно там есть что-нибудь… Я чувствую какое-то самоудовлетворение в том, что не показываю и вида, что я больна, но все это мне совсем не нравится. Это гадкая смерть, очень медленная, четыре, пять, даже, может быть, десять лет».

На самом деле ей оставалось всего четыре года. Но Марию волнует не только смерть, но и безвестность: «Я с ума схожу, думая, что могу умереть в безвестности. Самая степень моего отчаяния показывает, что это должно случиться».

Башкирцева судорожно начинает искать себе какую-то деятельность, которая могла бы сделать ее заметной, возможно, знаменитой. Ее внимание привлекают суфражистки, борящиеся за избирательные права женщин. Суфражизм (от англ. suffrage – избирательное право, право голоса) как движение возник в Великобритании. Позже из суфражизма родился феминизм. Участницы феминистских движений происходили из среднего класса буржуазии. Надо сказать, что другие общественные слои, не столь обеспеченные, не проявляли такого интереса к правам женщин – праву голоса, доступа к высшему образованию, праву на работу и на престижную профессию.

В дневнике Марии появляется запись, где она описывает посещение еженедельного собрания общества «Права женщин».

«Сегодня вечером мы присутствовали на еженедельных работах общества «Права женщин». Это происходит в маленькой зале m-lle Оклерк.

Лампа на бюро налево; направо камин, на котором стоит бюст Республики, а посредине, спиной к окну, которое находится напротив двери, стол, покрытый связками бумаг и украшенный свечой, звонком и президентом, который имеет очень грязный и очень глупый вид. Налево от президента m-lle Оклерк, которая, принимаясь говорить, каждый раз опускает глаза и потирает руки. Штук двадцать старых женских типов и несколько мужчин – все такая дрянь, какую только возможно себе представить. Это юноши с длинными волосами и невозможными прическами, которых никто не хочет слушать в кофейнях.

Мужчины кричали о пролетариате, коллективизме и измене наиболее выдающихся депутатов. M-lle Оклерк очень умна и понимает, что дело идет не о пролетариате и не о миллионерах, но о женщине вообще, которая требует подобающих ей прав. На этом бы и следовало удержать всех. Вместо этого они рассуждали о политических тонкостях».

Описание весьма точное и правдивое. Никаких иллюзий по поводу этих людей у Марии нет, но сама идея равенства женщин и мужчин ей близка.

Несмотря на то что Башкирцева с иронией описывает собрание общества, она вступает в него под именем Полины Орелль, представившись иностранкой, воспитанной во Франции. Она ходит в общество, всегда надевая каштановый парик, платит ежемесячный взнос в двадцать пять франков и дает свои карманные деньги Юбертине Оклер на издание женского журнала «Гражданка», в котором сама вскоре начнет публиковаться.

Она пишет в дневнике: «Подумайте только, что у Жюлиана из пятнадцати женщин оказалась только одна, которая не смеялась и не перекрестилась при мысли об эмансипации женщин; одни это делали из невежества, другие – потому что это неприлично. Я уже была готова послать к черту этих бессмысленных существ, которые не хотят, чтобы их считали существами разумными. Они будут говорить: женщина должна думать о своей красоте и т. д., или: кто будет воспитывать детей, если женщина займется политикой? Как будто все мужчины только и занимаются политикой! Никто не заставляет женщину идти в кафе и произносить там речи, мы хотим только, чтобы она была свободна в выборе своей карьеры, которую считает для себя наиболее подходящей. «Оставьте женщину на ее месте», – говорят они. А где ее место, скажите, пожалуйста?.. Я в бешенстве от отчаянья, когда встречаю таких глупых существ. А нужно не впадать в гнев, а убеждать и наставлять. Лучше всего это делать с неграмотными женщинами или с республиканками из простого народа…»

20 февраля 1881 года под именем Полины Орелль Мария публикует в журнале «Гражданка» полемическую статью о женщине-художнике. Вот некоторые фрагменты из нее.

«Я никого не удивлю, если скажу, что женщин не принимают в Школу изящных искусств, как, впрочем, и в другие места. Однако их принимают в Медицинскую школу, тогда почему – не в Школу изящных искусств? Загадка. Может быть, боятся скандала, который вызовет женский элемент в этой легендарной среде? Но ведь можно сделать, как в России или в Швеции, – создать отдельные мастерские, где будут писать с натуры, и собирать всех участников только на лекции. Может быть, в этом и есть решение? Но пока его нет, об этом никто и никогда не думал – вот и все.

А вы, высокомерно объявляющие себя более сильными, более умными, более способными, чем мы, вы присвоили себе одну из лучших школ в мире и получаете там все необходимые знания.

Женщинам же, которых вы считаете хрупкими, слабыми, ограниченными, большинство из которых бесстыдно лишено даже элементарной свободы ходить, куда хотят, вы не оказываете ни содействия, ни защиты, а даже наоборот.

Это нелогично. Ведь мы не будем запирать женщину дома, не правда ли? Не все женщины становятся художниками, как не все мужчины хотят стать депутатами. Речь идет об очень немногих, а это ничего не отнимет у знаменитого домашнего очага, вы прекрасно знаете. У нас есть городские школы рисунка, достаточные для тех, кто собирается идти в промышленность, но нет ни одной школы, где преподается настоящее искусство, не считая двух-трех мастерских, где богатые девушки развлекаются живописью.

А нам нужно иметь возможность работать, как работают мужчины, и не прибегать к силе, чтобы получить то, что мужчины получают так просто.

Нас спрашивают со снисходительной иронией: сколько было великих художников-женщин? Эх, господа! Они были, и это даже удивительно, учитывая те трудности, которые им приходилось преодолевать.

Скажите кому-нибудь, что им нужно отправить их дочь писать голое тело, без чего невозможно обучиться живописи! Да большинство из них истошно возопит, хотя они не стесняются водить тех же девушек на пляжи или на представления танцоров в костюме змеи.