* * *

К концу второго года работы казённым раввином Шолом перешёл на идиш. Древнееврейский язык, на котором он писал до сих пор, всё меньше его устраивал – по разным соображениям. И писателей гебраистских, как он увидел, было чересчур много: не протолкнуться; и сам язык – библейский, неживой, устаревший – не отвечал его уже чётко осознаваемой к тому времени потребности писать просто, иронично, разговорным языком, что называется, «для народа» (теперь, когда есть литература массовая и литература высокая, эта формулировка может восприниматься не так, как во времена Шолом-Алейхема, однако в ту эпоху «писать для народа» совсем не значило «делать коммерческий продукт», массолит только-только зарождался, и большие серьёзные писатели, такие, как Толстой, Горький, Короленко, ничего плохого в том, чтобы писать на народном языке и для народа же, не видели). «В то время (1883) появилась еврейская газета, первая газета на разговорном еврейском языке (“Фолксблат” Александра Цедербаума), и так как русские издания отказывались печатать мои “романы” и “драмы”, а статьи на древнееврейском языке тоже никого не услаждали, то я попытался забавы ради написать что-нибудь на разговорном языке, на языке Менделе Мойхер-Сфорима, книга которого попалась мне тогда на глаза. И, представьте себе, “Фолксблат” ухватилась за меня, и редактор Цедербаум собственноручно написал мне письмо, в котором просил (понимаете – просил!), чтобы я писал ещё. С того времени я стал помещать фельетоны в “Фолксблат”, и чем больше я писал, тем чаще меня просили присылать свои фельетоны» [46] .

Газета «Дос юдишес фолксблат» («Еврейская народная газета») была основана Александром Цедербаумом в 1881 году с целью «распространения в еврейской среде еврейской культуры» и выходила в Петербурге – ещё одном крупном еврейском культурном центре Российской империи, куда стекалась еврейская интеллигенция: юристы, врачи, учёные, литераторы, работники искусства. В своё время съездит в Петербург и Шолом-Алейхем.

В 1883 году «Дос юдишес фолксблат» опубликовала два произведения Шолом-Алейхема: повесть «Два камня» и рассказ «Выборы». Первая была подписана «Шолом Ра-вич», а под «Выборами» впервые появляется псевдоним «Шолом-Алейхем», который через время станет постоянным и единственным литературным именем писателя. Мы говорим «через время», так как в течение пяти лет, с 1884-го по 1889-й, у Шолома было много псевдонимов: Литвак, Барон Пипернотер, Менахем-Мендл, Эстер, Соломон Бихерфресер, Соломон Эсбихер, Гершл Хаит и другие, – но в итоге победил «Шолом-Алейхем» – общепринятое дружеское приветствие евреев при встрече.

Вернёмся к первым опубликованным художественным произведениям – «Двум камням» и «Выборам». Позже Шолом-Алейхем с лёгким сердцем отречётся от них, как и от всего, что было им написано в ранний период («Я б дорого дал, если бы можно было изъять из обращения всё написанное мной до 1889 года, настолько всё это незрело и несовершенно» [47] , – скажет он в письме к одной своей знакомой), поэтому проявим снисходительность и не будем судить слишком строго ни «Два камня» – сентиментальное повествование о молодом разночинце Рабовском, воспитателе дочери еврейского помещика Лихтинова Поленьки, влюбившемся в свою ученицу; ни «Выборы» – остроумную, но всё же простенькую зарисовочку о выборах казённого раввина. Лихтинов против брака Рабовского и Поленьки и добивается его ареста, Поленька бросается в реку, Рабовский сходит с ума и тоже умирает – «Два камня» Шолом посвятил Ольге Лоевой.

У знать, как Шолому и Ольге удалось убедить Лоева и он сменил гнев на милость, не представляется возможным (свой автобиографический роман «С ярмарки» писатель успел довести только до выборов казённого раввина в Лубнах; биографы деликатно обходят эту тему; внучка писателя Бел Кауфман говорит, что её бабушка сбежала из дому с её дедушкой. Известно лишь, что свадьба состоялась 12 мая 1883 года, а в августе того же года Шолом подаёт в отставку с должности казённого раввина и переезжает в имение тестя в Софиевку, а оттуда с женой – чтоб не сидеть на шее у тестя – в Белую Церковь.

В Белой Церкви – городке, откуда он три года назад уехал без копейки денег и куда вернулся состоятельным человеком, зятем миллионера, Шолом-Алейхем проведёт с семьёй четыре года. Купит дом на Клубной улице (теперь это улица Леся Курбаса), где будет жить на широкую ногу и устраивать «литературные субботы» для представителей местной интеллигенции. Здесь в 1884 году родится Тися (Эрнестина, Хая-Эстер) – первая из шести детей Шолом-Алейхема и Ольги (и в том же году в двадцать втором номере «Фолксблат» появится его статья «Советы молодым людям: надо ли пеленать ребёнка?»).

Главное же из того, что дадут четыре белоцерковских года Шолом-Алейхему как писателю, – это поиск своей художественной манеры, методом проб и ошибок, и возможность получать непосредственную реакцию на свои произведения от читателя, вернее – зрителя – на «литературных субботах».

На многолюдных вечерах у себя дома Шолом-Алейхем обкатает не только свой стиль, но и голос, манеру исполнения. Этот опыт очень ему пригодится, когда он будет ездить по миру с чтением своих текстов, и выступления перед публикой станут его профессиональной деятельностью.

Хотя Шолом-Алейхем откажется почти от всего, что написано в этот период (а от чего, дорогого сердцу, не в силах будет отказаться, например, «Сендера Бланка», «Детской игры», «Ножика» и «Первого выезда», основательно перепишет и только тогда включит в своё собрание сочинений), краем глаза заглянем в тексты белоцерковских лет. На фоне множества фельетонов, статей, стихов, новелл и другого (большая их часть публиковалась в «Фолксблат») выделяются «Перехваченные на почте письма» (1883–1884) – и не только своим юмором; в этом рассказе Шолом-Алейхем впервые опробует форму письма-монолога и здесь впервые появляются топонимы Касриловка и Егупец.

Но Шолом-Алейхем ещё ищет свой жанр, и после «Перехваченных писем» из-под его пера выходит сентиментальная повесть «Наташа» (1884), в более поздних изданиях переименованная в «Тайбеле», – здесь тоже есть письмо (девушки – молодому учителю), но своим надутым, неестественным, чисто декларативным слогом оно ничем не напоминает те полные авторской иронии и пародии «перехваченные письма», которые сочиняет профессиональный составитель писем Шлез, пишущий за жениха и за невесту.

Точно так же разнятся «На Бердичевской улице» (1886) – серия трагикомических зарисовок, то, что называется «с натуры», – и «Детская игра» (1886) – стилистически блёклая попытка сделать роман по правилам: с положительным героем, молодым, просвещённым, несущим свет во тьму; и хотя в «Детской игре» Шолом-Алейхем тоже использует форму писем, роман мало чем отличается от «Наташи»: герои не живут в письмах своей жизнью, а декларируют то, что автор считает нужным сказать с писательской трибуны, – банальные даже для тогдашней литературы мысли о пользе просвещения.Повторимся, что ни «Два камня», ни «Детскую игру», ни многое другое из своей «сентиментальной» части раннего творчества Шолом-Алейхем в собрания сочинений после включать не станет и, более того, будет частенько поругивать других писателей за сентиментализм и слёзно-слащавые картинки народного быта (по этому поводу достанется даже его близкому другу еврейскому писателю Мордехаю Спектору (1858–1925) за роман «Бедные и обездоленные»).

* * *

Со слогом и художественной манерой Шолом-Алейхема русский читатель знаком по переводам, правда, мастерски выполненным – М. Шамбодала, Л. Юдкевича, М. Лещинской, Я. Слонима, Р. Рубиной и других, – но всё-таки переводам. Однако есть у Шолом-Алейхема несколько текстов, в которых он говорит с русским читателем непосредственно на его языке. Их немного: повесть «Роман моей бабушки» (1891), рассказ «Ваня» (1892), «Сказки гетто» (1896–1898), кое-что ещё.

Открывает этот ряд повесть «Мечтатели», опубликованная в 1884 году в петербургском журнале «Еврейское обозрение», – печально-весёлая история об объявившем себя мессией Фишле Харифе и его ученике сапожнике Эле – абсолютно шолом-алейхемская по сюжету и стилю. Он мог и дальше работать на русском («Русский язык мне близок. Я потратил в школе немало времени на его изучение. И потом я достаточно потрудился, чтобы он стал моим родным языком» [48] ) и остаться в русской литературе самим собой, а не, допустим, вторым Чеховым или кем-то ещё, но речь даже не о верности своему народу, его языку и культуре – сколько тогда писателей-евреев переходило на русский, не изменяя своему еврейству ни в выборе темы, ни в чём остальном. Дело, как это ни покажется странным, в любви: «Жаргон – это моя страсть, моя вторая пассия, моя idée fixe. Я никому не продан, никто не может мне указывать, но власть моей любви к жаргону сильнее власти всякого господина и хозяина <…>. Услышу я только, как два еврея, две женщины говорят на жаргоне, – и я уже около них» [49] . Да и вообще – «…скучно без евреев…» [50]