В юности Татьяна Алексеевна преклонялась перед художниками «Мира искусства», перед Врубелем и Рерихом, с детских лет любила В. Васнецова.
Во ВХУТЕМАСе Маврина училась сначала в мастерской Г. Федорова, в которую попала после подготовительного отделения, а на старших курсах в мастерской Р. Фалька. Эти талантливые художники развивали у студентов тонкое понимание цвета, учили находить сложные колористические решения при передаче формы, объема и материала предметов, подмечать малейшие нюансы освещения и пространства.
«…На Рождественке было основное отделение и были часы рисунка в мастерской Веснина, на которые можно было приходить с Мясницкой рисовать, — вспоминала Маврина. — Я пошла, преодолев свой страх и смущение. Рисовали обнаженную натурщицу. Мечта! Порисовать наконец-то женское тело! До этого я ходила в музей изобразительных искусств смотреть мраморный обломок женского торса, в который я была влюблена и на который молилась. Теперь у Веснина — модель! Но… Веснин ходил между рисующих и учил, как надо не рисовать, а давать касание с окружающим миром, на меня он смотрел добродушно неодобрительно, а я при всем своем желании быть послушной ученицей никак не могла понять задачу и перестала ходить к Веснину. На этом и закончилось мое учение „авангардизму“. В 1925 году я перешла на основное отделение, выбрала мастерскую строгого Федорова, не Осмеркина, где вольно, и не Попову с ее беспредметными полотнами».
А вот что писала Т. Маврина о работе художника:
«Какой цвет здесь, какой там, какой теплее, какой холоднее. А тут во всю силу краски прямо из тюбика. Чтобы все сливалось, свивалось, что надо — выделялось, а где не надо — не вырывалось, „стояло бы по-старому, как мать поставила“. У художника, наверное, должно быть чувство плотника, строящего дом двумя руками и топором, без гвоздей. Песенная постройка, когда одна часть держит другую. В картине так же каждый цвет другой подпирает, на другом держится».
После ВХУТЕМАСа Т. А. Маврина много и плодотворно работает в станковой живописи, пишет легко, используя более светлые цветовые решения, иногда даже оставляя кое-где контуры рисунка. И пишет не только маслом. Теперь она работает в акварели, гуаши и темпере, что во ВХУТЕМАСе не поощрялось. Основные жанры этого периода — пейзаж, натюрморт и этюды обнаженной натуры. В работах особенно сильно чувствуется влияние французской живописной школы, полотен Ренуара, Боннара, Матисса и Пикассо, которые художница изучала в галереях Щукина и Морозова.
Среди работ этого периода немало московских пейзажей. Это перспектива Москвы-реки со стороны Нескучного сада с белосахарным храмом Христа Спасителя вдали на картине «Лодки» (1930 года), или красная, почти пряничная, Сухарева башня на одноименной картине 1932 года.
Т. Маврину в это время «еще мало занимали исторический облик города и его архитектура, — писала Н. Дмитриева в монографии о художнице. — Она воспринимала Москву пейзажно. Любила светоносный цвет, феерическую зрелищность и под этим углом зрения умела увидеть обыденные мотивы». Поэтому ярки и праздничны ее пейзажи «Сретенский бульвар вечером» (1937 год) и «На Цветном бульваре» (1934 год).
Правда жизнь в это время предлагала совсем не праздничные сюжеты. В 1929 году Т. Маврина приняла участие в выставке «Группы 13». Костяк этой группы составляли художники-графики, воспитанные на традициях «Мира искусства» и принципах живого, импрессионистского рисунка-наброска, фиксирующего беглые впечатления об окружающем, быстро меняющемся мире. Если первая выставка «Группы 13» была положительно встречена критикой, то уже вторая в 1931 году подверглась уничтожительному разносу. Непримиримые борцы за «идеалы» соцреализма почувствовали опасность в произведениях художников, ставящих простые человеческие ценности выше идеологически засушенных схем партийного искусства.
Вот, например, несколько цитат из статьи, опубликованной в 1931 году в журнале «За пролетарское искусство» № 6: «…когда смотришь на этих Даранов, Древиных, Мавриных и др., невольно задаешься вопросом: зачем Главискусство дает средства на такое искусство, зачем этих людей еще кормят советским хлебом», и далее: «Маврина продолжает традиции Матисса, особенно это чувствуется в ее картине „Барыня в бане“. Но если у Матисса были острота, красочная свежесть и оригинальность в трактовке, то у Мавриной — бледность, бездарность, наглый и неприкрытый буржуазный эротизм, гнилой буржуазный эстетизм».
Полемизировать с подобной зубодробительной критикой было бесполезно, да и небезопасно в те времена. Т. Маврина, существуя на случайные заработки, уезжала каждое лето в Подмосковье, чтобы писать пейзажи, букеты цветов, натюрморты, портреты друзей или просто лица случайных прохожих.
Примечательна характеристика, данная в то время Мавриной В. Милашевским — идеологом «Группы 13»: «Я не знаю человека, который бы так часто улыбался, как Татьяна Маврина. Вернее, она не часто, а всегда улыбается. Она улыбается даже во время словесных кровопролитий и бурных художественных драм, в которых ей приходилось участвовать. Ее щеки пылали, но глаза горели смехом. Улыбка рта, подогретая озорным блеском глаз, является выражением ее лица — и в буквальном, и в переносном смысле. …Ее темы — темы ребенка, смотрящего любопытными глазами на мир, и мудреца, знающего, что выше и глубже этой быстротекущей жизни нет ничего на свете. Вот железная дорога, вот мост, нелепые дома окраины Москвы. Стоит ей проехать по железной дороге и готова картина. Окраины Москвы, учения красногвардейцев — все дорого, все ценно для этих метких глаз и острого ума. Ее верный инстинкт игры, — а искусство — всегда игра, а не служба — сделал из нее прекрасную художницу. Как больно слушать иногда даже доброжелательные замечания по ее адресу людей, находящих, что Татьяна Маврина очень даровитый человек, но ей надо угомониться, перебродить. Убить ее игру — значит, прекратить существование подлинного художника. Шампанское хорошо, когда вылетает пробка». Эти слова очень верно характеризуют творчество Т. Мавриной; ее открытость новым зрительным впечатлениям, особое видение окружающего мира, ее непосредственность и любовь к жизни оберегали ее от повторения, однообразия, от приверженности ранее найденным приемам и решениям.
В предвоенные годы Маврина увлеклась иллюстрированием книг любимых с детства классиков: Бальзака, А. Франса, Золя, Стендаля, Гофмана, Лермонтова. Теперь она предпочитала масляной живописи рисунок и графику как более динамичные способы художественного творчества.
«Москва 20–30-х годов, — писала она в автобиографии, — была еще в живых улицах, домах, со своим лицом, и людей в ней было не так много, и они еще были не пуганные войной (потом в каждом рисующем на улице обязательно видели шпиона). Я тогда рисовала все, что мне захочется. От непреодолимой природной застенчивости с мольбертом или с подрамником я не ходила. Рисовала в маленьких блокнотиках, „на спичечной коробке“, как принято говорить про такое рисование. А уже потом, дома, за неимением чистой бумаги, перерисовывала на обороте репродукций из альбомов, купленных у букинистов на скудные заработки тех лет.
Последнюю живописную работу на холсте масляной краской я сделала летом, в 1942 году, „В саду Красной Армии“, очаровавшись танцами на веранде клуба.
Солдаты, матросы и нарядные девицы, несмотря на бедствие, видимо в знак какой-нибудь победы на фронте — танцевали под оркестр из труб и барабана.
Но главная моя работа тех лет была далеко невеселая…
Я училась в мастерских ВХУТЕМАСа еще на Мясницкой улице и поражалась каждый день разительным контрастом — рыцарских лат и гипсов на лестнице на фоне золотых фигурных куполов с большими узорными крестами, занимавшими весь вид из больших окон. Так близко стояла маленькая церковка „Флора и Лавра“.
В войну, проехав раз по Сретенке на автобусе, увидала за домами собор XVII века — такой же, как в книжках Грабаря.
Я увидала всю его вековую красоту. И она может погибнуть от бомбежек! Надо зарисовать, пока стоит целая.
Буду рисовать все, что осталось от „Сорока сороков“ — пока не погибло. Я ходила по Москве — из улицы в улицу, по всем переулкам, площадям: рисовала незаметно, иногда в кармане пальто, иногда заходя в чужие подъезды; запоминала, чтобы дома уже написать красками на небольших листиках серо-голубой бумаги, на которой хорошо ложилась акварель и гуашь. Хорошо, что ее было вдосталь.
Я так натренировала свою память, что она запоминала даже все затейливые узоры „Василия Блаженного“. Его узорная пестрота, „огород чудовищных овощей“ по словам историка Мутера, с детства еще поразившая воображение по „Грабарю“, стала потом камертоном к русским сказкам.
Я рисовала церкви, башни, улицы, переулки, опьяняясь подчас и их названиями: Чертольский, Выползов, Сивцев Вражек, Путинки — путь на Дмитров, на Тверь; в Хамовниках — ткачи, на Таганке — кузнецы…».