— Лайскури! Лайскури![10] — кричал Эйно.

Он ударил ремнем по широкой спине сына. Тот только поежился и улыбнулся матери. Та кивнула: терпи.

Дверь из комнаты старшего сына распахнулась, и вышел Урко. Он удивленно глянул на неожиданного гостя и с трудом отвел глаза от его стянутого на сторону рта. Переламывая в себе неудобство, Урко приблизился к разбушевавшемуся отцу, потом опять глянул на Ивана, сдержанно поздоровался с ним и обхватил отца огромными руками.

— Йся! Йся![11] — негромко повторил он.

Осторожно, почти по воздуху, но так, чтобы не унизить старика, он подвел его к стулу и усадил. Эйно рвался, кричал, мотал головой. Урко держал его. Он чуть развернулся и прижал седую голову отца щекой к своему мощному плечу. Эйно еще немного пошевелился, притих и заплакал то ли от бессилия, то ли от радости, что у него такой сын. Урко погладил отца по спине, но тот сбросил его руку, и сын опять ушел в свою комнату, не подымая на Ивана глаз.

Трудно было понять эту сложную семейную ситуацию. Иван решил прийти на следующий день и уже взялся за шапку, но заметил в углу кухни бочку с водой, которую сам делал. Бочка текла, и на полу было сыро. В мастере проснулось неудобство за свою работу. Он подошел, осмотрел место течи. Так и есть — выпал сучок. Иван, все знавший в этом доме, сам достал из шкафа нож, отщепнул от сухого полена и сделал тычку по размеру отверстия. Затем он отрезал от висящей над плитой веревки кончик и вытрепал из него немного льна. Тычку обмотал льном и заткнул отверстие. Потом он еще поколотил по тычке, загоняя ее потуже, обрезал лишнее изнутри и снаружи и залил воду. Место течи посырело, но вода не пошла.

— Все. Забухнет, — заверил Иван и махнул рукой.

Эйно молча наблюдал, а когда Иван надел шапку, крикнул:

— Ифан! Спать лашись! Фолк гляди того…

— Спасибо, Эйно, на добром слове. Я завтра приду по своему делу.

— Делу? А! Секрэ-эт…

Иван простился и вышел. Какая-то удивительная бодрость наполнила его. После того как он всерьез начал свое дело, он чувствовал себя готовым на что-то большое, серьезное и знал, что уже не отступит.

До Большого камня он бежал на своих лыжах без отдыха и дразнил собаку, как мальчишка. А дома, отогревая озябшие руки, он обнял кривой боров печки и зажмурился от удовольствия. «А-а-ахх, хорошо! Еще погреешь меня немного, родимый ты мой…» — кряхтел Иван, поглаживая боров, уже не казавшийся ему некрасивым.

Утром неожиданно пришел Эйно с извинениями за вчерашний вид. Он тяжело сел на скамью и молчал, видимо, ждал, что Иван спросит о причине вчерашнего расстройства, но Иван молчал. Эйно выпил брусничного соку, покряхтел и сам заговорил. Говорил он с полуулыбкой, потирая виски.

— Урко, — говорит он, — это все Урко. Ты понимаешь Ифан, он коммунист. Мой сын. Это неплохие люди, ведь Ленин был коммунист, а это был — челофек! Он людям сфабоду дал. Он финнам сфабоду дал.

— Ну вот, а ты кричал на сына… Зачем?

— Зачем? А я кто ему? Отец? Отец! Я не против, что он коммунист, сафсем не против. Урко мне много объяснил. Хорошо это…

— Так чего же тогда.

— Чефо же, чефо же! Он не спросил меня, вот чефо же!

Рот Ивана увело еще больше в сторону.

— Я понимаю, это немного смешно, но феть я отец, ферно? — оправдывался Эйно и мял шапку.

Иван кивнул.

— А ты, Ифан, плохо сделал — Россию остафил. Урко гофорил, там большая жизнь. Там школа — бесплатно, ляккяри — бесплатно, рог бы тебе починили, фо-от… Там челофек прямо ходит. Там…

— Эйно…

— Молчи, Ифан! Плохо сделал! Только зферь уходит с родной земли, когда там трудно, та! А человек должен жить до конца и делать там жизнь себе и другим, так сказал Урко, та! Ну, чефо ты плачешь, ну? Федь прафду сказал Урко, ну?

— Экой ты, Эйно! Разве ты не знаешь, что у меня вся душа почернела — домой тянет. А ты…

— Ладна… Гофори секрэт.

— Так вот за этим и приходил, что сил больше нет. Бежать хочу через границу. Помоги!

Эйно присвистнул и так вжал свою седую голову в плечи, что ощетинились волосы на затылке. Он чмокал губами, качал головой:

— Ой, Ифан, ой, Ифан! Умереть там можно, на границе. Та-а!

— Ну и пускай!

— Кофо пускай?

— Наплевать, говорю, убьют так убьют, от смерти не посторонишься, а здесь я теперь все равно зачахну. Умру от тоски.

Эйно долго сидел и все испуганно охал и качал головой.

— Подумай лучше, Ифан, это опасно, — наконец сказал он.

— Эх, Эйно!.. Чего уж тут думать — голова трещит.

— Фот и у меня трещит, а я фсе же пойду думать. Иди. До сфиданья, Ифан!

— Хювястэ[12], Эйно. Хювястэ, друг…

Два дня не было Эйно. Два дня Иван ничего не делал, не варил еду, ел неохотно, мало и сухомяткой. Он зарос еще больше и не умывался. Многие часы без сна валялся в постели прямо в одежде, и все силы его уходили лишь на то, чтобы сдержаться и не бежать к Эйно.

Ночью проходили перед ним воспоминания, его семья, родные. Иван смотрел на них и дивился: лица были как в тумане, он не мог их точно восстановить в памяти. Он досадовал, силился — бесполезно: годы стерли их. Порой он представлял себя подходящим к границе. Вот его окликают… Болезненное воображение рисовало схватку, из которой он выходит победителем и бежит к нейтральной полосе… Выстрелы… Он живой и на той стороне… Его подымают с земли, и какой-то большой начальник идет к нему… Иван плачет, падает на колени, а он накрывает Ивана своей шинелью и говорит: «Пусть поспит…»

Собака царапала дверь, просясь на улицу, и отвлекала его.

На третий день приехал Эйно, снял у избы лыжи, вошел, поздоровался. Лицо его было непроницаемо и торжественно.

— Идем! — сказал он наконец, поправляя свою рёкса-хатту.

Иван ни о чем не спрашивал. Он поспешно вставил ноги в холодные валенки, накинул полушубок, шапку и вышел за Эйно. Они встали на лыжи и вскоре были в доме Эйно.

Потом они вдвоем сидели за столом, ели горячие жирные щи, кашу с мясом, оладьи со сметаной и пили кисель. Иван с наслаждением опускал лицо в клубы пара и ждал. Эйно молчал. Иногда он посматривал на жену, просил что-нибудь подать и опять погружался в раздумья. Под конец обеда Эйно дал понять Ивану, что не лучше ли еще раз попробовать официальным путем, но Иван и слушать не хотел. Тогда Эйно встал и попросил пройти в комнату Урко.

Иван вошел вслед за хозяином.

Это была лучшая комната, в два окна. В углу — печь, выложенная изразцовыми плитами, в большом простенке все та же кровать, что была еще при Иване, а на стене, где раньше висело лишь ружье, теперь были сделаны полки. Половина из них была заполнена книгами.

Эйно притворил дверь — так, для порядка, поскольку в этом доме не было тайн — и посадил гостя на стул. Сам прошелся по комнате, остановился у полок и достал книгу в темно-красном переплете.

— Ленин, — сказал он многозначительно, — мой сын читает.

Эйно дал Ивану подержать книгу и снова поставил ее на полку. Потом сел напротив Ивана, смущенно потер колени ладонями и сказал, что Урко уехал в столицу по делу перемены гражданства и выезда Ивана на родину.

Это сообщение Ивану не очень понравилось, поскольку он не верил в успех. Тогда Эйно сказал:

— Не будет успех, тогда Урко профедет тебя через границу, он там служил. Там у него тофарищи. Та-а!

Это Ивана обрадовало больше, потому что не требовало волокиты и ожиданий, хотя и было сопряжено с опасностью.

В самом лучшем настроении он вернулся домой. Теперь осталось ждать немного. Скорей бы вернулся Урко!

Урко вернулся на четвертый день, сумрачный, усталый, и сообщил, что придется Ивану возвращаться нелегально. Через отца он передал Ивану, чтобы тот собирался, ибо по первому хорошему насту им предстоит идти.