В этот момент дверь уборной отворяется, в ней появляется со своей неизменной улыбкой товарищ Середа. И, как по волшебству, становится тихо.

Он закрывает за собой дверь и обводит всех веселым взглядом.

— Почему так тихо?

— Тебя уважаем!

— Зачем же так? — укоризненно спрашивает Середа, неуверенно делая шаг к унитазу. — Слышали, что на фронте-то? Радость-то какая!

Молчание.

— Скоро их всех! — И он делает в воздухе энергичный жест рукой. — Добивать их, сволочей, будут!

Как толсты его зад и спина!

Молчание.

Он оправляет пижаму, отходит от унитаза и с улыбкой добавляет:

— Вот поправитесь — и добьем этих гадов! — Он хихикает. — Я тоже… мечтал морячком стать!

— А ты не мечтай! Мы тебя с собой возьмем, и твоя светлая мечта сбудется! — спокойно произносит один из моряков. — Ты у нас знамя понесешь впереди всех! Как в кино будет!

Улыбка сбегает с лица товарища Середы.

— Зачем же так? Я ведь вам ничего не сделал!

— А сделал бы, давно бы в гробу был!

— Вы забываетесь! — тихо и зловеще, не глядя ни на кого, говорит Середа.

— Ваня! Дай ему понюхать! Если он не мечтатель, может, ученый?

И я ахаю. Гигант без ноги окунает свой костыль в унитаз и, вытащив его оттуда, протягивает мокрый конец с черной резинкой к побелевшему лицу товарища Середы. И так держит его какое-то время у самого его носа.

— Пахнет?

Я слышу сочный плевок, оборачиваюсь: один из раненых, плюнув на окурок, бросает его под ноги Середе и, весело и зло улыбнувшись, издает громкий позорный звук.

— Марш для тебя, сука!

Пятясь спиной, Середа открывает дверь уборной и исчезает.

— Эх, люди! — мрачно говорит Трофим Яковлевич. — Звери! — И, вздохнув, добавляет: — Пошли!

Когда мы выходим из уборной, за нами раздаются возбужденные голоса.

— Трофим Яковлевич?

— Что, сынок?

— Что такое «самоварчик»?

— Раненые такие… что выжили… без рук, без ног. Их и называют «самоварчики». Их носят так… в мешках таких… петля сделана и дыра внизу.

— И у вас есть такие?

— Помнишь безногого? Что орал «жить не буду»?

— Да.

— Так вот, его и положили в палату к «самоварчикам». Их четверо.

— А что же потом с ними? Куда их?

— Не знаю, сынок. Говорят, в дом инвалидов… Там жить будут…

Мы идем к выходу, и на лестничной площадке я вижу… Славика!

С тех пор, как произошла сцена с Тимме и Чернетичем, он не здоровается со мной. Прищурившись, он наблюдает, как мы с Трофимом Яковлевичем спускаемся с лестницы. И вдруг Макарова перестает жевать и преграждает нам путь, растопыривая локти.

— Стой! Обыск!

Я каменею. Во всем громадном помещении после ее слов наступает тишина.

— Расстегни!

Я хочу плюнуть в ее жирную рожу, но вспоминаю слова мамы: «Ты погубишь нас!» — и влажными от внезапно выступившего пота пальцами расстегиваю куртку.

— Вот! — торжествующе восклицает Макарова. И с силой и ловкостью, которые от нее трудно ожидать, дергает мои мешочки. Один из них падает на каменный пол, сухари разлетаются.

— Ты что, дура! — слышу я за спиной голос Трофима Яковлевича. — Ты что?!

Но она, не слушая его, запускает руки в карманы моей курточки и вынимает оттуда бутерброды, которые дал мне комиссар.

— Вот б…! — доносится сверху. Там столпились раненые.

Макарова поднимает трубку телефона.

— Ваше приказание выполнено! Все при нем! Свидетели есть. Милицию вызывать? Да… Жду, товарищ Середа!

Она опускает телефонную трубку и заявляет громко, чтобы все слышали:

— Теперь понятно, откуда у нас спекулянты берутся!

— Вот дура! Отпусти парня! Мы же дали ему, не украл ведь, — говорит Трофим Яковлевич.

— А я не знаю, — нагло и спокойно отвечает Макарова. — Может, и украл!

— Ты же знаешь его, отпусти! — снова просит Трофим Яковлевич.

— Не имею права! — заявляет она. — Я получила приказ.

— Ну и сука! — слышу я сверху все тот же голос.

Открывается входная дверь и появляется в накинутой сверху на халат шинели с узкими медицинскими погонами Авессалом Артекович. Он близоруко щурится, снимает свои запотевшие очки и обводит нас всех глазами. Потом надевает очки на толстый мясистый нос и, оглядывая меня, спрашивает:

— Что с тобой, друг мой? Тебя всего трясет.

Он оглядывает меня, стол, на котором разложены бутерброды, мешочек с сухарями, тряпка с углем… Лицо его вытягивается, рука, протянутая мне для рукопожатия опускается, и вся приветливость мигом слетает с его лица.

— Эт-то что такое?! — тихо и яростно спрашивает он Макарову.

— Задержан! — Она глупо ухмыляется. — Вот! — И показывает на стол.

Лицо Авессалома Артековича искажается так, как будто его ударили под ложечку. Подойдя вплотную к Макаровой, он тихо и внятно говорит:

— Что?! Что, я спрашиваю, вы позволяете себе? Неужели вы не понимаете, что делаете?!

С лица Макаровой сползает жирная улыбка.

— Я здесь ни при чем, Авессалом Артекович. Я выполняла приказ!

— Чей?! Чей?! — кричит и трясется Авессалом Артекович. — Чей вы выполняете приказ?

— Приказ товарища Середы… — Губы Макаровой дрожат.

— Вы с ума все посходили! — орет Авессалом Артекович. — Я сто раз вам всем говорил, и вам тоже, Макарова! Середа — не должностное лицо! Он такой же раненый, как все! Он не имеет права никому ничего приказывать! Немедленно все отдать мальчику!!!

— Сука! — слышу я сверху.

— Что-о? — грозно кричит Авессалом Артекович, подняв голову. — Немедленно всем по палатам!

Плачущая Макарова сидит за столом, закрыв лицо руками.

— Товарищ Середа, — говорит она сквозь слезы, — сказал, что ко всем входящим и выходящим должно быть здоровое недоверие. И если недоверие есть, то должен быть обыск… — Она всхлипывает. — А я ни при чем! Всем известно, что украли одеяло из седьмой… и автоклав с моего стола!

— Но он-то при чем?!? — снова кричит Авессалом Артекович, показывая на меня. — Как вы можете, Макарова? Вспомните, что было с вами и как вас спасли! — Авессалом Артекович поворачивается ко мне. — Возьми все это. — Я беру сухари, и он сам подает мне узел с углем. — Ты свободен, — говорит он и кладет мне руку на плечо. — Иди и приходи снова.

Но прежде чем уйти, я оборачиваюсь и смотрю на Трофима Яковлевича. И он машет мне рукой.

В классе, когда я вхожу, — тишина. Все почему-то смотрят на меня, и только Славик, нагнувшись над сумкой, роется в ней.

Я оглядываю свой костюм — он в порядке, смотрю на ноги — мои рваные проношенные валенки в галошах — дыр не видно. Странно! Я подхожу к своей парте, сажусь, и тут мой взгляд падает на доску. Я каменею.

На доске рисунок: к мусорной куче, откуда торчат рваные сапоги и всякий хлам, нагнулся мальчик; на нем — красноармейский шлем и старенькое пальто с меховым воротником, на ногах — валенки с галошами. Он вытаскивает из кучи длинную, вьющуюся, похожую на пружину картофельную очистку. Сзади мальчика — тощая облезлая собака. И в нем я узнаю себя, а в том, как он нарисован, — руку Славика.

Молча, с пылающими щеками от стыда и позора, не в силах встать и выйти из класса, я сижу за партой, опустив голову, когда в дверях появляется Чернетич. Он оглядывает класс, смотрит на доску, с шумом швыряет свой портфель и подходит к Славику. Тот продолжает рыться в сумке.

— Встань! — тихо и резко говорит Чернетич.

Молчание. Славик как будто бы и не слышит ничего.

— Встань! — повторяет Чернетич.

И не успеваю я глазом моргнуть, как он хватает Славика за рукав и тащит через весь класс к доске.

— Я считаю до трех, — спокойно произносит Чернетич. — И если ты не успеешь стереть свое говно, я ткну тебя носом во все, что ты не успеешь стереть. Раз!

Славик хватает тряпку.

— Два!

Руки Славика судорожно стирают кучу и голову собаки.

— Два с половиной…

Стерта моя голова.

— Три!

И Славик стирает все!