Вот идет он бережком, а по речке белая лебедь плывет величаво. Шея гибкая, гордая, головка словно точеная, красавица!

«Вот как сделать-то надо! — любуется Егорий. — Чтоб не просто прялка была, а лебедушка».

Срубил он в лесу подходящую липу, а чтоб она не растрескалась, кору не стал обдирать и торцы глиной обмазал.

Как только просохла липа хорошенько, принялся рубить донце — широкую доску, на которую пряха садится. На конце донца выступ сделал с гнездом. В него то гребень, то стояк для пряжи вставлять можно, а стояк, на маленькое весло похожий, из крепкого клена вырубил. Обстругал все хорошенько, зачистил, дерево зазолотилось, засияло. Не прялка — птица легкая, ни у кого такой нет! Красивая, а чего-то не хватает!

«А что, если резьбой да красками ее изузорить?» — думает Егорий. Вырезал на донце тонкие линии, на концах завиточками закруглил. Потом солнышки под ножом зажглись, листья сказочные зашелестели, диковинные цветы зацвели.

А Егорий хмурится, опять ему не нравится!

Во двор вышел, там у него чурбан дуба мореного лежал. Расколол его на тонкие дощечки, из них два коника черных с крутыми шеями выстругал и в донце между цветов врезал. Сели без клея, как тут были, не выковырнешь. Но все ж для верности дырочки просверлил и желтые липовые гвоздики загнал, да не где попало, а где глаза и по сбруе. Сразу ожили коники, сбруей зазвенели, глазами закосили.

Вроде довольный остался. За стояк принялся. «Что бы такое, — думает, — написать?» Вспомнилась ему та ночь лунная на Ивана Купалу, цветок папоротниковый. Только какой он, цветок этот таинственный? Красный, синий или белый? А такой, наверно, каких на свете не бывает — черный! Ведь колдовство любит в черное рядиться.

Обмакнул кисть в черную сажу и написал чудо-цветок ночной, а вокруг узкие листья папоротниковые закачались. Мерцают черные лепестки на золотой доске, манят к себе, завораживают, и веришь — есть такой цветок на земле, ищи только.

Сверху солнышко красное написал, его с двух сторон птица Сирин и Алконост берегут, погаснуть не дают. Чтоб семья крепкая была, под солнышком дерево сказочное посадил, все в цветах. А чтоб дерево не погубил кто, под ним двух львов гривастых на стражу поставил.

Бабушка Акулина как увидела прялку, заахала, головой закачала.

— Ну, Егорий, такого подарка отродясь ни у одной невесты не было! Отдавать даже боязно, того и гляди, влюбится Марьюшка в прялку-то, тебя забудет!

Как краски просохли, понес Егорий прялку на посиделки. Поставил на лавку — словно солнце в избе вспыхнуло! Девушки работу побросали, прялку обступили.

— Ну, погоди! Мы тоже своим женихам прикажем такие сделать. А не сделают — не бывать свадьбе!

Запечалились женихи, заскребли затылки, где уж им за Егорием угнаться! Собирались даже побить его маленько, да больно здоров, сам кого хочешь уложит.

Пришлось им тоже прялки узорные резать да красить, кто как умел. Так и повелось: просватался парень к девушке — дари прялку. По ней ведь сразу видно, сильно ли жених невесту любит или со скуки женится.

Ждет не дождется Егорий, когда Марьюшка в его дом хозяйкой войдет.

— Да что ж ты, Егорка, без дела маешься? — не выдержала однажды бабушка Акулина. — Чем деньки до свадьбы считать, лучше б Марьюшке для хозяйства что-нибудь сделал.

— А что?

— Помнишь ли, до пожара у меня коробья была расписная? Дед твой из самого Великого Устюга ее мне привез, приданое складывать. Эх и красивая была, всем на зависть! Зверями волшебными расписана и цветами.

— А какими зверями, бабушка?

— Помню, львы там гривастые были, птица Сирин и грифон.

— Грифон? А кто это, бабушка?

— Неужто не знаешь? Зверь такой хищный. Телом — лев, и грива его же, и лапы когтистые, на спине здоровенные крылья, а голова птичья с острым клювом. Хвост закрученный, а в силе и храбрости равных ему нет. Живет он далеко отсюда. Все золото в его власти, а если какой тать[1]завладеть им захочет, разрывает на части. Потому он на крышке коробьи нарисован был, чтоб воры боялись.

— Ну, бабушка! Что ж ты раньше про такого зверя не сказывала? Я тоже его Марьюшке на коробье напишу.

— Да какое ж золото он у нее беречь будет? — смеется бабушка.

— Ну, не золото, а от сглаза или нечистой силы пускай бережет.

— А для этого другой зверь есть. Индрик[2]зовется. Конь такой, а во лбу волшебный рог. Этим рогом всякое зло насквозь протыкает, и, когда с ним бьется, вокруг народ стоит и поет:

Загорелся Егорий новой работой. Срубил липу и срезал с нее тонкий луб — самый верхний слой. Потом согнул его по форме большой коробьи, края стеночек друг на друга наложил и лыком прошил. Пока луб сырым еще был, вставил в него еловое дно, чтоб, когда высохнет, стенки коробьи днище крепко сжали.

Из оставшегося луба еще две коробьи согнул. Одну — для посуды, а совсем маленькую коробейку — для Марьяшиных сережек да бус. Железными петельками с узорными высечками ко всем коробьям тонкие крышки еловые прикрепил.

Через несколько дней луб подсох и стали коробьи белыми, гладкими. Рука сама, головы не спрашивая, к краскам тянется. Маленькую коробейку Егорий тонкими черными травками и большими красными цветами расписал. Дорогой шкатулкой стала простая коробья, не стыдно в такой украшения хранить.

Среднюю коробью, ту, что для посуды, веселыми картинками из будущей жизни расписал. На одной стенке мчится белый конь в черных яблоках, запряженный в расписные сани, а в санях он сам с Марьюшкой сидит, коня погоняет. Взмахнул плетью и замер так с поднятой рукой, потому что над конем в это время Сирин бесшумно пролетал, весь в разноцветных перьях. А вокруг по небу большие яркие цветы летят, и даже из-под снега красные и зеленые листья выше коня выросли.

На другом боку коробьи Егорий с Марьюшкой уже домой приехали и сидят за столом, кисель пьют. На полу Терентий о Марьяшину ногу трется, а около Егория черная Жучка сидит. А в избе цветы отовсюду, даже из стен и стола растут, будто в сказочном саду. На крышке же коробьи сильного, могучего льва с развевающейся гривой написал. На врагов страх он наводит, а для друзей улыбается и хвостом помахивает, на конце которого цветок распустился.

По бокам самой большой коробьи для приданого зажили все заморские звери, каких Егорий знал. Тут и пестрая, с загнутым клювом, большая птица папагал[3], индрик с острым рогом во лбу со львом бьется, царь неба — гордый, сильный орел и владычица океана — птица-стратим. Живет она в море-окиане и, как увидит корабли, встрепенется, окиан-море всколыхнется, и все корабли вместе с людьми и товарами тонут в пучине.

А на крышке скачет среди сказочных трав и цветов храбрый богатырь Полкан[4] с луком. Ноги, хвост и тело у него конские, а грудь, голова и руки — человечьи. Сильный зверь, кого хочешь догонит, а не догонит — стрелой достанет.

А на случай, если все же какой разбойник захочет коробью вскрыть, с внутренней стороны крышки на него хищный крылатый грифон со стальным клювом вылетит, и тут уж бросай коробью и беги не останавливаясь, иначе разорвет острыми когтями.

За делами время незаметно пролетело. Успел Егорий и деду Афанасию подарок сделать — дубовый подголовок. У этого небольшого сундучка, окованного высечным железом, крышка была скошена, чтоб на нее голову ночью, как на подушку, можно было класть. Расписывать подголовок зверями-стражниками Егорий не стал, голова деда Афанасия лучше всяких грифонов его «сокровища» сохранит.

А Марьюшка в это время с подружками приданое дошивала. Холсты белые, чтоб мужу и детям рубахи шить, она уже давно наткала, полотенца вышитые для украшения избы и на каждый день тоже стопочкой лежали. Несколько больших скатертей цветами и петухами вышила. Их на свадебный стол друг на дружку постелят и после каждой перемены блюд по одной снимать будут, так что гости невестино умение оценить смогут.

Осталось ей несколько последних стежков на свадебной рубахе Егория вышить. А рубаха получилась царская. Такой яркий узор на вороте, груди и на подоле зацвел, что любой жених, самый никудышный, в такой рубахе князем будет, а уж о Егории и говорить нечего.

Бабушка Акулина с соседками о свадебном угощении хлопочут, ведь не меньше девяти блюд должно на столе стоять. И деда Афанасия заботы не минули. Поручено ему было уговорить своего бедового приятеля, деда Михея, стать дружкой[5] на свадьбе. Поговаривали, что этот дед кудесник, умеет порчу отводить. Именно такой человек и нужен был для свадьбы, для ее оберега от нечистой силы.

И вот, наконец, в конце лютого февраля, в субботу, за день до свадьбы, собрались у Марьюшки любимые подружки смыть с нее в жаркой бане «девью красу» и повыть, попеть жалостливые песни. Тут и Егорий с веселыми дружками подоспел. Поднес с поклоном невесте свои расписные подарки, а девушкам — орешков и сладостей.

Как увидели подружки дивные коробьи, про сладости забыли и ну ахать, ну Егория нахваливать! Марьюшка стоит гордая за него, счастливая. Тут и ее черед рубаху поднести. Теперь уж парни друг дружку отталкивают, глаза на такую красоту таращат, а Егорий даже покраснел от удовольствия.

Хлопнула дверь в сенях, дед Афанасий с мороза в избу ввалился.

— Ну, девоньки-подруженьки, ведите невестушку под белы руки в баньку-паренку, натопил я ее докрасна!

Запричитали подружки, окружили Марьюшку и повели ее, а она, по обычаю, горестную песню затянула:

А парни со смехом веселой гурьбой в свою баню по глубокому снегу потопали. Их тоже мытье ждало, только не грустное, а с хохотом.

После бани усадили невесту на лавку, стали волосы расчесывать.

— Ты чего ж не ревешь-то? — шепчет ей Дуняша, лучшая подружка.