Нет перегиба в этом утверждении. Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Некрасов, Белинский и Чернышевский, Толстой и Горький — все они были не только великими россиянами, но и великими землянами. Даже в книгах Гоголя пятна шовинизма вторичны, посторонни, как засохшая грязь. Даже воспевая кровавые подвиги Тараса Бульбы в борьбе с поляками или турками, находит он слова уважения в адрес польских витязей или скорби о погибавших под ударами запорожцев мирных поляках или турках-анатолийцах. Нет, воистину великими землянами были они все, и классиками общепланетной литературы, которая им многим обязана.

Началась русская литература (будем уж называть её так, помня всё же приведённую выше оговорку) с Пушкина. Были писатели и до него, начиная с того же Кантемира, но это был «утробный период», ибо не было ещё в наличии русского литературного языка. В муках создавали его Тредьяковский и Сумароков, Ломоносов и Державин, Фонвизин и архаисты, многое было ими сделано, но русского языка всё ещё не было. Была простонародная речь, ещё протопопом Аввакумом на бумаге зафиксированная, рядом писателей воспроизведённая (тем же Фонвизиным в «Недоросле»), были жаргоны церковный и мелкодворянский, ряд мужицких говоров и так далее, но единого и всем доступного и понятного языка не было. В том же «Недоросле» речи Стародума и Правдина не одним своим благонамеренным содержанием тягомотны и нестерпимо скучны, но и невольной искусственностью построения фраз, подбором слов и выражений, присущим скорее иностранцам, чем русским. А что было этим собеседникам делать? Ведь и радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» при всей его идейной к нам близости кажется безнадёжно архаическим и труднопереваримым по языку. Понять ту или иную оду понятнейшего из поэтов своего времени Ломоносова — не то что его драмы — невозможно без крайнего напряжения мыслей, без почти детективного распутывания фраз — хоть переводи его на русский язык заново, подобно «Слову о полку Игореве». Пушкина же мы понимаем совершенно свободно, в его произведениях загадочен не язык, а то, что этим кристальным языком иной раз пишется — тут нужна помощь не переводчиков, а историков-комментаторов.

Но мало писать понятно и живо — нужно ещё знать, о чём и с какой точки зрения писать. Нужно, чтобы писателя одушевляли идеи, достойные запечатления. И тут русской литературе невероятно повезло: ни создатель итальянского языка Данте, ни тем более немецкого — Лютер — не идут в сравнение с этой точки зрения с создателем языка русского. Пушкин был поистине КОМИССАРОМ русской общественной мысли, он был не только гением-писателем, но и с начала и до конца своего — несгибаемым революционером, даже после разгрома декабристов гордившимся тем, что он «гимны прежние поёт», и не клонившим головы до последнего вздоха. Упрёки в его адрес в оппортунизме, в применении к обстоятельствам, могли быть позволены лишь людям победившей революции, вроде Луначарского, но Пушкину-то приходилось вести дальнейшую борьбу фактически в одиночку, переоценивая всё происшедшее, ища причины поражения, ища иные поля боя, где он мог бы не лгать, не льстить, но продолжать свою борьбу в полную силу, одерживая при этом пусть частные, но победы. Сама смерть его вызвала небывалое в николаевской России общественное потрясение и заставила правительство заметаться в поисках революционного общества, предположительно возглавлявшегося погибшим поэтом. Не было такого общества, но всё мыслящее общество России подвергалось революционизирующему влиянию его поэзии и его мысли, отнюдь не прекратившемуся с его смертью. Ведь осталось написанное и сказанное им, его посев пророс «гоголевской натуральной школой», стихами Лермонтова и Некрасова, критикой Белинского, Чернышевского и Добролюбова, сатирой Салтыкова-Щедрина… Все они начинали как будто сами по себе, тот же Белинский не раз его критиковал, но не будь Пушкина — о чём бы Белинскому писать? Без пушкинских стихов, поэм, драм, прозы, критических статей, исторических взглядов, примера жизни и смерти — как и что писали бы его преемники и их преемники? Нет, огромно значение того, что именно Пушкин, а не Тютчев и не Фет оказался создателем и КОМИССАРОМ русского языка и русской литературы. Возможно, в ином случае наша революция произошла бы на несколько десятилетий позже, что могло бы самым роковым образом сказаться на судьбе всего человечества, учитывая развитие науки и соответственный рост смертоубойной её отрасли…

Если и были на планете вообще и в России в частности детские книги и детские писатели до написания Корнеем Чуковским «Крокодила», то детская литература всё же только с «Крокодила» начинается по той же причине — по причине отсутствия у писателей понимания того, чем отличается эмоциональный мир ребёнка от мира взрослого, по каким законам развивается детское мышление, понимание ребёнком окружающего мира, постижение им языковых глубин. А значит — и самого главного: каким языком надо с детьми разговаривать.

Чуковский понял это — как учёный. И его наблюдения, и выводы из них, сведённые в книгу «От двух до пяти», относятся к эпохальным открытиям. Такие гиганты, как Горький и Маяковский, силой гения своего дошедшие до создания живущих по сей день произведений для детей, были всё же более практиками в данной области, чем теоретиками. Они теоретизировали о том, что нужно дать детям, но в общем-то миновали вопрос — как это детям подать, каким языком писать, на какие особенности построения фразы обращать внимание и так далее. Этот кардинальнейший вопрос был решён именно Чуковским. Но всё же основная сфера его интересов была во взрослой литературе — он был виднейшим критиком, историком литературы, и его собрание сочинений менее чем на шестую часть касается литературы детской. Он её родил, время от времени навещал, так сказать — платил алименты, делая это с удовольствием, но подлинным командиром и начальником штаба, подлинным организатором армии советских детских писателей стал Самуил Яковлевич Маршак… И хотя де-факто советскую литературу возглавляли Горький и Маяковский и держали при этом в поле зрения и детскую литературу, — для них это было всё же лишь частью целого, а для Маршака — главным делом жизни на протяжении ряда лет.

И всё же Маршак был именно руководителем и организатором, чей авторитет добровольно признавали товарищи, но не КОМИССАРОМ детской литературы. Видимо, поначалу и не было необходимости в комиссаре — им было в какой-то мере само время, отсеивавшее зерно от плевел. Сперва должна была возникнуть, охватить ряд жанров, осознать себя как таковую детская литература, а уж потом в ней мог появиться комиссар.

Эту важнейшую функцию, отнюдь к тому не стремясь, взял на себя Аркадий Гайдар. И основные, поистине КОМИССАРСКИЕ произведения его появились тогда, когда в них возникла особая необходимость, когда тяжело захромала советская власть, которой перебил ноги наш «термидор», начавшийся после гибели Кирова в декабре 1934 года, а в полную силу размахавшийся с мая 1937 года, отчего и принято его называть просто «тридцать седьмым годом», хотя длился он по 1939 год включительно и отзвуки его не стихали до начала войны.

Если Маршаку принадлежит изречение, что детская литература должна быть как взрослая, только лучше, то от Гайдара останется в веках утверждение, что целью детской литературы является подготовка крепкой краснозвёздной гвардии.

И именно этот ушедший в революцию мальчишка, которому выпала редчайшая удача — в полную меру принять участие в величайшем и справедливейшем в истории деле… именно этот недавний 16-летний командир полка… именно этот полжизни проведший в лечебницах собрат Николая Островского… именно этот хлебнувший в жизни сверх меры и сладкого, и горького человек.

Не только сформулировал эту задачу (спасибо бы и на том!), но и решил её. Решил потому, что на своей шкуре испытал, что хорошо и что плохо в нашей стране, с чем хорошим и с чем плохим столкнутся его будущие читатели и чему, следовательно, следует их учить, к чему готовить, чтобы выросли бойцами, надёжной сменой — сменой ему лично, не кому-нибудь! Он делал историю своей страны, а не писал о делателях; он был кровно заинтересован в том, чтобы эта история имела счастливый конец. И он помнил, кем он был в революции — мальчишкой он был, недавним ребёнком. И сумел сохранить память об этом — немногим это дано…