Я пришёл в церковь и — ещё до начала службы — начал проповедь. Призвал всех, ввиду неких вражеских козней, предаться молитвам, посту и раздаче милостыни, заранее зная, что не поверят, что сочтут мои слова бредом фанатика, коих я сам терпеть не мог и сейчас не могу. Но — если бы они мне всё же поверили! Ещё были в запасе часы. Я успел бы отобрать из молящейся, охваченной экстазом толпы годных в вожаки людей, подчинил бы им боеспособных, вывел бы в безопасное место женщин и детей, устроил бы на подходе к городу засады — было, где устроить их для тяжёлой готской конницы. Я недаром обошёл столько земель и видел столько смертей: научился не только скорбеть о погибших, но и убивать убийц — необходимо такое умение в этом волчьем мире. Вы видели под Батависом и на стенах Лавриака, что я владею искусством военачальника, а по пути в Астурис я присматривался к местности глазами военного — на всякий случай, как и все годы потом тоже не забывал это сделать… Но пресвитеры не дали своей пастве поверить мне, хотя был миг, когда весы удачи качнулись было в мою сторону. И тогда я предрёк погибель граду сему, велел приютившему меня и верившему мне старику-сторожу уходить в Комагенис, и ушёл сам. Из леса я видел пламя над Астурисом, слышал вопли убиваемых людей, видел угоняемых пленников. Никто не бежал в лес, где я задержался, никто позже не вернулся из готского плена. Уцелели мы двое, да позже объявились несколько астурисцев, по делам торговли оказавшихся в других городах Норика…

Я попал в Комагенис раньше еле ковылявшего старика и попал из огня в пламя. Я попал в город, захваченный скамарами. Я уже говорил, что нынешний Ругиланд был тогда раем для скамаров. Но и в раю бывает тесновато при столь воинственных праведниках. И нашлись среди скамарских вожаков умные люди, решившие создать скамарское государство. Да, умные, умевшие смотреть вперёд на несколько шагов дальше, чем их конкуренты — вожаки других шаек. Но я-то умел смотреть дальше, и мне очень не понравились неминуемые последствия их вторжения на римский берег.

Крупный отряд скамаров без боя захватил Комагенис и не стал его грабить — хорошо? Да, если бы это было в Риме, а не на рубеже Римского Мира. Жителям предложено покровительство и защита, они принуждены заключить с захватчиками союз, то есть и у них есть какие-то права, как даже лошадь имеет право на заботу всадника, а то не повезёт — хорошо? В отряде — дисциплина, ни грабежей, ни насилий — хорошо? Ни войти в город, ни выйти из него нельзя без разрешения стражи — нехорошо? Нет, объяснимо и терпимо. И уже пришло под руку удачливого вождя первое пополнение со скамарского берега. И ещё немного — хлынут потоком, начнут расширять свою территорию, подчинят Фавианис…

А что потом?! А потом найдутся уже не среди скамаров, а среди сильных соседних племён такие, кто скажет: «Это что же такое — какие-то скамары такой кусок отхватили? Это мы должны его сожрать!» И первыми это скажут готы, только что уничтожившие Астурис. А силы, способной их остановить, не было в ту пору. Я ведь думал в Астурисе об отпоре лишь тому отряду, который шёл к городу, но о борьбе со всем племенем не то что всему Норику в целом — даже Восточной империи думать в ту пору не следовало слишком уверенно. И стали бы норикские римляне прахом под ногами у дерущихся насмерть варваров. Скорее всего, было бы именно так — не девять из десяти за это, а девяносто девять из ста… Но на беду скамаров в Комагенис пришёл я. Стража загородила было мне дорогу, но при владении «сэтэп-са» нетрудно преодолеть такую преграду при знании языка, а я владел готским с детства и они в латыни смыслили…Так что пропустили — и забыли, что кто-то прошёл, и начальству не доложили, а в городе у них не успели появиться достаточно верные осведомители — времени не хватило, нашлись бы чуть позже, так что мой приход остался незамеченным для скамаров. Я ничего не стал рассказывать о событиях в Астурисе — у комагенисцев своих хлопот и тревог хватало, а сторож мой ещё не пришёл. И пошёл я прямо в церковь, и опять начал говорить о молитвах, постах, покаянии и о небесной награде за такое хорошее поведение — какой именно награде, не поминая. Каждый мог её представить по-своему… И тут подоспел сторож из Астуриса. Его, вестника беды, пропустила стража, расспросили вожаки отряда, была поднята боевая тревога, и скамары кинулись на стены и в засады вне стен — им временно стало не до горожан. А сторож рассказал горожанам о моём так страшно сбывшемся пророчестве — и мне на этот раз поверили, ибо хотели верить, ибо в себя и в своих пресвитеров у них веры не было. А что такое готы — здесь знали со времён Алариха, и помнили, как потомки алариховых вестготов и эти — остготы — сошлись на Каталаунских полях, братья против братьев, и никто не одолел, что и заставило Аттилу повернуть назад: он шёл не за небывалыми потерями, а за добычей. Готская сила котировалась на самом высоком уровне, скамарская — куда ниже. Значит — надежда только на Бога и его слугу, только что именем Божьим предсказавшего гибель Астуриса, а сейчас обещающего небесную награду, если оплатить её молитвами, постами, покаяниями, и — не в такой момент жалеть своё добро! — милостыней. Так неужели же уклонимся от этой последней соломинки?! Все повалили в церковь — параличных стариков и младенцев потащили, вокруг неё толпились, а ведь уже зима начиналась.

Вы знаете, как влияют на людей хоровые молитвы, пение псалмов, мысли о Боге. Люди теряют разум и волю, растворяются как личности, их можно толкнуть и на подвиг, и на гнусность. В Египте я видел очевидца убийства Гипатии. Чудесную женщину, светлую разумом, прекрасную несмотря на годы, воплощение человечности, растерзали заживо, остругали мясо с костей обломками раковин после такого вот массового моления. Я почти не помню матери, но задним числом представляю её такой, как мне описали Гипатию — они были бы сестрами, не во Христе, а по духовности своей… Но здесь предстояла борьба не с Гипатией, и я не колебался, пуская в ход это средство. Средства вообще не виноваты — виноваты цели, которых пытаются достичь люди этими средствами. Нож придуман для добывания пищи и нарезания её, а не для предательских ударов в спину ближним нашим. Но бывают и такие ближние, которым я с превеликим удовольствием засадил бы нож под левую лопатку, не испытав ни малейших угрызений совести, и если этим не злоупотребляю, то лишь потому, что не мне, а вам, преемникам моим, может отозваться эхо от такого удара…

…Да, исповедывались публично в грехах, нередко в серьёзнейших, просили друг у друга прощения — и получали его от всей души, город как святой водой омыло в те дни. Богатые уделяли бедным пищу и одежду, сильные обещали слабым помощь в мастерских и в поле. И так было три дня и две ночи — я почти непрерывно проповедовал, они почти не отлучались и всё больше входили в экстаз. И мудрено было не войти: такого не только в их жизни ещё не было. Я много повидал, ещё больше слышал, но аналогов не знаю. Даже сейчас горжусь не тем, что было потом, а именно этим — как первым победным боем в этой войне не только за тела, но и за души людские, за которые взял на себя ответ перед потомками, не перед Богом… Проняло даже пресвитеров, которых я тут же впряг в свою колесницу — они приняли на себя пение молитв и псалмов, освободив мне время для присматривания к людям, души которых открылись в этих условиях настежь. В другое время мне и за год бы не узнать о них столько. И я выделял могущих быть вожаками и неприметно для других их сгруппировал, вёл с ними отдельные — не беседы, не проповеди, даже не знаю, как это назвать, но на третий день они уже незаметно формировали отряды из соседей своих, доставляли к церкви оружие…

К счастью скамары решили, что вспыхнувшая эпидемия молитв и покаяния связана с опасением за судьбу города после гибели Астуриса, а ведь с этого лишь началось, росток иными цветами зацвёл, а плоды оказались даже не по цветам этим. Но я их не разубеждал, а напротив — через нескольких новообращённых своих поддержал в этом убеждении. Но готы на Комагенис, не пошли, схлынула у скамаров тревога и ушли они на третью ночь почти все отсыпаться в казармы, оставшиеся от бывшего некогда в городе гарнизона. Я рассчитывал, что доведу людей до нужного состояния к пятому или шестому дню, но тут случилось такое, что я бы мог, пожалуй, и в Бога уверовать, не будь моё безбожие столь закоренелым. Внезапно началось землетрясение, а я с этим явлением природы почти не сталкивался, только ещё до ухода из Италии чувствовал лёгкую дрожь земли у подошвы Везувия. Тут дрожью не обошлось — стали рушиться дома. Но в домах почти никого не было — одни скамары. Все прочие были возле церкви, тут же спали у костров. Это собрало в один кулак всех боеспособных людей, уже снабжённых оружием и разделённых на отряды, и собрало в одно место всех, кто нуждался в защите, заодно обеспечив их спасение от рушащихся домов. Церковь же строилась с таким запасом прочности, что уцелела, строили её не людишки, а люди, искренне верившие, что для Бога стараются. А вот на спящих скамаров стали рушиться стены и потолки и они, видимо, решили, что это готы ворвались. Ошалевшие, израненные, они кидались из руин, сталкивались — а пополнение подошло недавно и не успели они перезнакомиться, а ночь была тёмная, а пыль поднялась над бесснежной ещё землёй… Начали они вступать друг с другом врукопашную, паника росла, но они, конечно, опомнились бы скоро — отборные же были воины, выжившие там, где сородичи полегли, да я не дал опомниться — понял, что другого случая не будет. И бросил на них «во имя помогающего нам Господа» всех боеспособных, предотвратив возникновение паники среди всех прочих горожан. К утру ни одного скамара не осталось в Комагенисе, а слава моя понеслась по Норику. Какие-то её отголоски долетели и до скамарского берега — на Комагенис больше не было налётов в оставшиеся скамарам месяцы.