Но мне нужна была не любая слава, а по моему заказу сшитая, мною заранее обдуманная. Я должен был выглядеть в глазах людей не чудотворцем, любое чудо по своей воле совершающим, а не отвечающей за свершаемое ею марионеткой Господней. Не человек Северин говорит с ними, а Господь его устами, как трубач в трубу дует. Не Северин чудеса творит, а через него они со складов небесных передаются, как по трубе вино или масло сливается. Кем? Ясно — Господом. Спорить с Северином — с Богом спорить, бороться с ним — против Бога пойти. Не потерпит Господь покушения ни на себя, ни на своё имущество, а Северин — раб Божий, двуногое говорящее орудие Божье. Но, как отброшенный хозяином топор, например, не рвётся сам колоть дрова или обтёсывать какой-нибудь брус, так и человек Северин, стоит Господу отвлечься от этого своего орудия, сам не рвётся совершать чудеса и исцеления. Поэтому я выжидал, но в то же время было рискованно ждать, пока придут и попросят совершить новое чудо — могли дать задачу невыполнимую или выполнимую, но к моей цели не относящуюся. Пока что я искал среди одиноких и достаточно сильных мужчин таких, которые могли бы стать моими агентами. И искал посильные для себя потребности в чуде…

Тут требовались отборные люди. Они были здесь, а позже я их находил по всему Норику и вокруг него: их притягивало отовсюду моё дело, как магнит притягивает железо, но я уже сказал, что Норик в силу ряда причин был менее расчеловечен, чем другие пройденные мною земли. Надо отметить — кое-где, в Константинополе например, таких людей много, но они мешают друг другу, ибо разные у них интересы. Тут же я смог дать им всем общую цель…

Найдя такого, я быстро, ибо рос опыт в таких делах, делал его своим инструментом и направлял в ближние и дальние селения обоих Нориков. Это не бросалось в глаза, так как уезжали из опасного места и целые семьи, не дожидаясь конца зимы. Не так много их было, но были такие. В это время начался голод в соседнем Фавианисе, ибо часть урожая погибла от непогоды и скамарских набегов, а посев в этой более широкой, чем вся принорикская пойма, части Данубийской долины был всё ещё меньше обычного — так здесь разгулялись гунны и их соратники при походе в Галлию и обратно. Несколько лет уже прошло, а всё ещё не поднялись до прежнего уровня. Заказанный в Рэции заранее караван судов с хлебом мог придти лишь после того, как вскроется лёд в верховьях Данубия и на Инне, а для этого надо было растянуть свои запасы. Но эти запасы были заранее скуплены фавианисскими богачами, решившими нажиться на горе малоимущих. Хлеб ещё был в городе, но для основной массы горожан его уже не стало. Узнав об этом от своего агента, я через него же намекнул кое-кому из фавианисцев, что святой Северин может помочь. Те стали призывать своих сограждан отправить ко мне послов с просьбой о помощи, а другой мой агент вовремя известил меня о составе делегации и её цели. Теперь я мог удивить их знанием этого, их надежда облеклась плотью, и я получил в них союзников.

Запомните: одни лишь преданные слуги дела не сделают. Нужно иметь союзников, сохраняющих разум и волю. Поверив в вас, они сделают больше, чем самый верный слуга, ибо увлекут сомневающихся в вас, но верящих им.

А в делегации были люди разные, в том числе и двое из тех, кто скупал хлеб для того, чтобы нажиться на продаже его голодающим — они не могли, фавианисские хлебовладельцы, не всунуть в делегацию своих людей для получения точных сведений о том, кто я такой и чем угрожаю их интересам. А я их опознал, выделил и, найдя в них не прирожденных мерзавцев, а просто привыкших жить по-волчьи в волчьем мире, но в душе тоскующих по человечности, взял их души в свои руки… Я знал, у кого из богачей сколько хлеба, но меня звали совершать чудо, а не начинать гражданскую войну. Как уже дважды до этого, я призвал народ к молитвам, покаянию и посту. Пост должен был растянуть имеющиеся запасы, а покаяние и молитва в сочетании с раздачей милостыни — извлечь утаиваемое теми, кто был более человеком, чем скотом, чем зверем, хотя наживающихся на голоде своих же я не хотел бы со скотами и зверями сравнивать, оскорбляя тем скотов и зверей… Но тут был не Комагенис. Там скамарский нож грозил в первую очередь богачам, а готская угроза делала возможность потери жизни ещё более вероятной именно для них — ведь как рабы они не котировались, полезного умения у них не было. Так что не удивительны их пламенные покаяния и искупительные жертвы. Здесь же те, кто голод умышленно организовал, молиться за его ликвидацию не очень-то хотели. Пока мои разведчики узнавали, где стоят суда с хлебом и скоро ли они придут (а они застряли в Инне близ Батависа и не могли двинуться до расчистки его русла ледоходом), мне надо было заставить богачей выдать свои запасы, но обязательно добровольно. Только гражданской войны или религиозных распрей не хватало Норику для поголовного перехода его жителей в царство небесное. А я твердо решил оставить Господа без новых пополнений в небесные легионы. Я мог бы скрутить в Фавианисе богачей, но это дошло бы до других городов и сорвало бы все мои планы: влиятельнейшие из граждан ждали бы меня, как врага, а то и в наступление бы перешли. Уж в Италии-то, куда я намеревался со временем вывести норикцев, таких переселенцев, которые идут по пути Спартака или Аристоника, вряд ли стали бы ждать с радостью — не на мечтах о равенстве в земной жизни создаются империи и варварские королевства…

Пришлось искать звено послабее в опутавшей город цепи человеческой жадности. Самой уязвимой среди богачей оказалась вдова Прокула. Она ещё не утратила совесть, да и вообще женщины чувствительнее мужчин в большинстве случаев. Налаженное покойным мужем хозяйство её жило как бы само собой; все распоряжения отдавал очень деловой и толковый вилик[4], не забывавший и себя при подведении итогов, а сама Прокула лишь наслаждалась жизнью. Хлеб у неё был не скупленный для спекуляции, а свой. Её людьми выращенный и сбережённый. Взлети цены до высочайшего уровня — она бы могла поддаться демону наживы, но пока что просто жила в своё удовольствие, не задумываясь о происходящем, а вилик пока что с ней на эту тему бесед не вёл… И вдруг человек, уже признанный святым, всенародно — позор-то какой! — её упрекает. И не в том, что она хочет нажиться на горе голодных, а в том, что она покорилась пороку — жадности. Жадность же, по апостольскому учению, есть рабское поклонение идолам. Вот пошлёт господь помощь голодным — и придётся тебе выбрасывать никому не нужный хлеб рыбам, а что станет с твоей душой? Сейчас ты поможешь не голодающим, а самой себе, ведь с голодающими и Христос голодает…

Просить богачей, сколотивших богатство своими руками, зубами и когтями, своей волчьей и лисьей смекалкой, чтобы помогли беднякам выжить — что с камнем говорить. А вот намекнуть, что никто у них не купит хлеб после прихода кораблей из Рэции — и я готов был организовать им такое «божье наказание»! — да ударить примером Прокулы, которая со стыда и с перепугу весь хлеб отдала, и была за это мною превознесена, — это другое дело… Дрогнули и остальные. А кто не дрогнул — дрогнувшие на них нажали. С их запасами мы продержались, тем более, что без постов я горожан не оставил. Раннюю весну, вскрывшую Инн и верхний Данубий, тоже приписали моим молитвам, а корабельщики на обратном пути донесли мою славу и до ваших мест — до Кукуллиса и Рэции…

Не успели фавианисцы опомниться от одного чуда и оправиться от вызвавших его необходимость причин, как на их головы свалилась новая неприятность, срочно потребовавшая нового чуда. Данубий переплыл отряд скамаров и началась охота на работавших на полях людей, угон скота. Разбойничали нагло, не ожидая сопротивления — ведь остатки гарнизона с трибуном Мамертином во главе были уже учёными и не смели высунуть носа за стены. Да и то — жалованья им давно никто не платил, жили на пожертвования горожан, оружие покупали сами, так что часть гарнизона уже давно разбрелась из казарм. В Астурисе и Комагенисе вообще гарнизонов не оставалось к моему приходу, тут хоть что-то сохранилось, но даже стены в случае штурма им было бы нелегко отстоять, а в поле они и вовсе не могли тягаться со скамарами — отборными удальцами, неслучайно предпочитавшими жизнь вольных волков жизни дворовых псов, неслучайно выжившими, когда полегли их сородичи. Но я следил со стены за скамарами и видел их беспечность. В другой раз они поумнеют, как поумнели те, что остались на берегу против Комагениса, но сейчас… И я пообещал Мамертину помощь Господа и бескровную победу — если будет вести дело, по чину ему положенное, разумно. И для ободрения его, да и с задумкой на будущее в случае полного успеха, пошёл с его отрядом. Мы настигли их на привале в двух милях от города — у ручья Тиганция. Они не успели даже вскочить, не то что развернуться для боя, да и пленники на них кинулись. Быть разбитыми так глупо, без боя и крови, для таких людей страшнее разгрома в бою. Души их были потрясены, и я этим воспользовался — когда после должного увещания на готском языке отпустил их восвояси, среди них было уже несколько преданных мне людей. Конечно, тут мало было знания языка, умения внушать, Христовой проповеди — надо было понимать их жизнь и уметь определить характер каждого… Заодно и все воины Фавианиса стали моими — это тоже немалого стоило. Мамертин потом, когда нас окончательно взяли под защиту руги и гарнизон был распущен, стал даже с моей помощью епископом в Лавриаке — звание трибуна помогло ему в духовной карьере. К сожалению, он не дожил до решающих дней, и я немало крови испортил себе с его преемником в дни обороны города… И для горожан, особенно для спасённых пленников, я стал ещё более авторитетным «мужем Божьим».