— Ну, а если уж потом — из Италии?

— Ты ещё к вандалам в Африку заберись, чтобы потом легче было на север уйти. Отсюда народ можно бы стронуть, тем более что до истоков Виадуа рукой подать. А в Италии они ошалеют от удачи, если она будет. А ты сам же эту удачу будешь им добывать — ведь иначе-то смерть всем ругам! Попробуй их потом увести — это как пса от мяса после голодовки оттащить. Тебе же глотку перервут, как ты мне завтра — по их желанию.

— Почему «по их»?! Ты же сам так решил…

— Потому что они меня уже приговорили, только каждый ждёт, что не ему, а другому выпадет меня убить. Самому-то и совестно, слишком многим обязаны, и страшно — знают меня. Ты с них груз снимешь, на себя взвалишь. Только за такую услугу иной и возненавидит — это тоже помни… Ну, хватит. Всего не переговоришь, перед смертью не надышишься. Иди, малыш, и чтобы завтра мне стыдно не было — с первой стрелы чтобы наповал.

— Эх, дядя! Ты меня уже убил.

— Такая смерть — ещё не смерть. Хотя и верно, что отсюда ты другим уходишь, пришедший же дурень умер — вечная память ему. И для себя помни — не ты меня убил, это твой святой меня из могилы достал. Ведь это он присоветовал им — в драку не лезть, терпеть и молчать. Стал бы я с алтарей чаши брать, кабы они раньше в драку полезли… Ты к ним заглядывай и о нём расспрашивай. Будешь о нём почаще думать — глядь и сам поумнеешь. Умный враг полезней глупого друга… Ну…

— Стой, дядя! Ещё одно дело. Женат ты не был, но… Может, есть кто, о ком мне знать надо?

— Нет никого. Знаю, девчонки меня многие во сне видели, но нельзя нам плодиться, потом перегрызутся дети. Ты мне был за сына, тебя я и учил, чему мог… Прощай, малыш. Расти большой…

Если предыдущая глава завершилась в феврале 482 года, то сейчас мы в 575 году, причём не в Норике и не в Ругиланде, а в Риме, и не просто в Риме, а на крыше Ватиканского дворца. Как ни странно для истекших лет, унесших три четверти населения Италии, здесь ещё попадаются девяностолетние люди. Один из двух собеседников, стоящих у парапета, ограждающего изолированную от чужих глаз и ушей площадку, достиг именно этого почтенного возраста. Второй минимум втрое моложе.

Имя старца до нас дошло. Это Кассиодор, некогда ближайший советник остготского властелина Италии Теодериха и его дочери Амаласунты, после гибели последней основавший монастырь, где собранные им единомышленники немало порадели для сохранения памяти уходящей в небытие греко-римской античности. Историк, автор не дошедшей до нас двенадцатитомной «Истории готов» и дошедших «Писем», он был внезапно изъят из своего монастыря и доставлен с максимумом тайны и одновременно почтительности прямо сюда, на эту площадку, где его уже ждал второй собеседник. Кассиодор не знает, что жить ему ещё три года, его собеседнику — четыре, ибо смерть только что занявшего папский престол Бенедикта Первого унесёт и этого человека, чья судьба и судьба нового папы связаны намертво. Впрочем, о последнем он сейчас узнает…

— Людям, посланным за тобой, Кассиодор, было приказано с самого начала предупредить тебя и твоих, что это не арест и что тебе абсолютно ничто не угрожает. Повторяю это сейчас. И — если в моих словах или моём поведении тебе что-либо не по душе — прошу извинить. Сейчас я раскроюсь перед тобой до предела, и тогда станет понятно всё…

— Мне доводилось некогда бывать на этой площадке, и я знаю, когда и почему беседы ведутся на ней. Не извиняйся. Я полон внимания и совершенно спокоен…

— Спасибо. Мы с тобой — люди одной судьбы, как я понимаю, только мне ещё предстоит пройти твой путь — не знаю, столь ли достойно. Поэтому я прошу разрешить мне — на правах полной взаимности, конечно, быть предельно откровенным и бесцеремонным, хотя с людьми твоего возраста и тем более — столь достойными людьми — так говорить не принято.

— Не возражаю. Жду обещанного раскрытия.

— Хорошо… Итак, один преемник святого Петра ушёл в рай или в ад — как именно оценит Господь его дела, я не знаю. Другой, оттеснив конкурентов, занял его престол. Какой смертью умер Иоанн Третий — пока не знаю. Говорят разное. Но известно, что его предшественники нередко кончали счёты с жизнью при посторонней помощи. И каждый новый папа всегда оказывается перед задачей — использовать как можно лучше свои права и открутиться от возможно большего числа своих обязанностей. Каждый! И Бенедикт Первый, как он ныне зовётся, ещё только ведя борьбу за тиару, уже об этом задумался. И стал искать человека, которого следует нагрузить столь неудобной ношей. Я и не знал, что на меня лёг его взгляд, блаженствовал в своём имении, читал, писал, думал, спорил — и вдруг меня ночью изъяли, посоветовав не дёргаться до срока, а когда он наступит — сперва поразмыслить. И был доставлен на это самое место, тебе, как ты говоришь, известное. И сказал он мне здесь примерно так: «Из тех, кто мне ведом, ты наиболее подходишь для роли «серого папы». Молод, умён, энергичен, удачлив, имеешь совесть, но не болен её избытком. Я даю тебе власть бесконтрольную, а ты за это заботишься о том, чтобы я пробыл на этом престоле как можно дольше и умер своей смертью. Ибо моя смерть — это и твоя смерть. Твой предшественник пока жив, но убирать его тебе придётся — сам выберешь вид его перехода в лучший мир. Дать ему жизнь хотя бы в заключении может лишь блаженный идиот. Я выбирал не такого. И твой преемник будет тоже избран не из таких». Я даже не испугался — отнёсся к этому как к маневру на учениях солдат: ход противника, мой ответный ход.

— «Неужели тебе нужен на таком посту человек, не имеющий такого опыта?» — спрашиваю. А он мне в ответ: «Насколько я знаю, ты умеешь и опыт накапливать, и размышлять над ним. Я хочу жить — и ты хочешь. Значит — станешь набирать необходимый опыт, думать будешь. Быстро и разумно думать. И действовать. Права я тебе даю. И знаю, что не откажешься. Ибо на этом месте ты сможешь сделать моим именем многое. Делай. Ибо то, о чём ты думаешь, у меня возражений не вызывает. Но чтобы это делать — нужно жить. Причём моя жизнь — необходимое условие для продления твоей, а значит— и для свершения твоих замыслов. Итак — да или нет?» Я ответил, что «да». А ты разве не имел такого разговора с Теодерихом в своё время?

— Он был защищён могучей силой своего народа, я ему был нужен лишь для дела, причём был заинтересован в этом деле больше, чем он сам. Сходство есть, но есть и различие. Я слушаю…

— Пусть его побуждения будут трижды и семижды низменные, пусть я, как его «альтер эго», буду обрызган грязью и кровью — многое ведь будет теперь и от меня зависеть. Даже если говорить не обо всех землях былой империи, где слово римского первосвятителя даже сейчас имеет какой-то вес, а только об Италии — залитой лангобардским потопом, заваленной трупами, но ещё живой… Всё-таки — хоть что-то я смогу теперь сделать. Знать бы только — что делать, как делать, что из этого будет, чем обернутся дела людей из всех борющихся лагерей… А как это узнать? Тут-то я и вспомнил о тебе. Вряд ли есть под этим небом человек с большим опытом. Тем более историк. Твою «Историю готов» я прочёл не раз и не два. Но ты же знаешь, что из того же материала Иордан возвёл совсем иное здание. У него были причины делать иные, чем у тебя, выводы. Но и у тебя тоже кое-что за спиной нависало. Написать голую правду ты не мог, как и Иордан. Так?

— Так. И я, похоже, понял — что тебе нужно. Но лучше, чтобы ты сказал сам, сделав свой заказ с предельной точностью.

— Я прошу тебя вместе со мной пройти по тропам прошлых лет и сказать мне, не обнажая, а оголяя до предела свои мысли — как и почему погибли все великие силы, сражавшиеся на землях Римского Мира. Что их вело, что усиливало, что ослабляло и что губило.

— Ты несколько раз подряд произнёс «что», хотя слово «Господь» произнёс с придыханием, словно имя, достойное высшего пиетета. А о своём патроне и его предшественниках говорил без лишнего почтения. Налицо некое расхождение. Итак — «что»? Или «кто»?