— «Кто» — это «Бог» или «Дьявол»? Отвергаю. Имею для этого основания. И имею основания думать, что ты мыслишь так же. Есть два этих понятия и есть вера в них очень многих. И очень многие верили раньше и верят сейчас в нечто иное, пусть не из живой плоти, но способное стать видимым и даже похожим на живое. Но не более. А мне нужно знание, основанное на действительно существующих или существовавших телах, людях, предметах и их взаимодействиях. Ты занимался всерьёз проблемой святого Северина? Он, я полагаю, в Бога не верил, хотя и говорил его языком и с соответствующими рыданиями в голосе. Так и я — мне нельзя иначе. Он, мне кажется, сумел, пусть и посмертно, сделать то, ради чего остался в Норике, именно потому, что думал «что», а не «кто», хотя говорил иное…

— А ты знаешь, почему он там остался? У тебя есть добавочные сведения помимо труда Евгиппия?

— Я один из потомков родичей его отца. Они поддерживали связь с норикским святым и сумели опознать в нём своего сородича, хотя он так и не раскрылся перед ними. Но — зная, к чему готовил его отец, они не могли не усомниться в его маске, не могли не опознать под овечьей шкурой льва, не могли не вычислить кое-что из его побуждений. Это наша семейная тайна. Ты первый из посторонних, с кем я об этом заговорил.

— Да, тебя недаром выбрал новый папа… Ну что же, времени у нас мало, а просьба твоя потребует многого. Дай мне несколько дней и что угодно для набрасывания хоть каких-то зачатков мыслей, ещё не прозвучавших в моём разуме, чтобы оживить их порознь и слить в некую цельность. Не пергамент — ведь придётся всё потом уничтожить…

— То, чего нельзя тебе или мне написать своей рукой, можно всё же сделать. Без ссылки на тебя. Есть писец высшего уровня мастерства, человек алмазной чистоты и верности, лучший, чем я. И потому в «серые папы» не годящийся. Но это ему не в укор. Библиотеки моего рода и кое-чьи ещё хранят среди запретнейших рукописей прошлых лет и написанное им, а также множество переписанных им чужих трудов. Ему ведомы и тайны скорописи, ныне почти никому более не доступной. Так что можешь спокойно говорить вслух при нем абсолютно всё, а он запишет, перепишет, размножит впоследствии. Тебе ведь нельзя надолго исчезнуть из твоего монастыря — узнают, задумаются, кое-кто начнёт дознаваться — где был и почему. Я бы им не советовал быть слишком любопытными, этим дознавателям, но пока что не могу поручиться, что до всех успею дотянуться. А ведь дело не только в тебе, но и в твоём братстве и в ваших делах. Вы не должны попасть под удар. Но мне необходимо будет не раз и не два перечесть то, что ты мне сможешь сказать в скором времени, прежде чем вернёшься к себе. И всё же прошу поторопиться — вдруг то, что я жду от тебя, способно кого-то спасти или погубить в самом близком времени, а я этого ещё не знаю. И ещё — ты уже достаточно стар…

— Чтобы умереть в любой момент и не успеть выполнить твой заказ?

— Да. Прости за такой довод, но ведь и Северин умер не вовремя.

— Прощать не за что. Я примусь за дело уже сегодня — нужно место, твой писец и… да, нужно уточнение: ведь я могу дать лишь взгляд с птичьего полёта или с ещё больших высот. Хватит ли тебе этого?

— Ты создашь единую картину, а заполнять прорехи в ней уже моя забота. Без них, конечно, не обойдётся. Но вот в «Гетике» Иордана часть таких прорех заполняет «Житие святого Северина». Так и в твоей фреске что-то кто-то заполнит — я, другие подобные мне. Главное, чтобы именно тобой была она написана, эта фреска…

Ныне, в месяце июле 601 года от Рождества Христова, я счёл нужным извлечь из тайника остатки когда-то записанного мною со слов одного из величайших мужей ушедшей эпохи. Когда я сидел возле него и записывал скорописью его беседу с моим другом и спасителем, имя коего утаю и сейчас, ибо нет его, но остались люди, ведущие тот же яростный бой, в котором он сложил голову, а упоминание его имени сможет вывести ищеек на их след, то помнил — при переписке нужно будет сделать всё, чтобы имя говорящего не стало известно двуногой мрази, топчущей италийскую землю. Сейчас я уже могу это имя назвать. Кассиодор. Им уже не уничтожить ни его самого — он ушёл в иной мир без их содействия, ни его дела. А рукопись эта должна привлечь взоры будущих переписчиков не только содержанием, но и именем того, чьи мысли она содержит. Кассиодор — добавлять что-либо сверх этого незачем…

Увы я не в силах восстановить погибшие листы, хотя сам некогда их писал — сначала скорописью, потом начисто, потом дважды переписывал. Что делать — столько чужих мыслей прошло с тех пор через мою голову и столько было записано всякого, что выделить из получившейся смеси чью-то мысль чистой, без примесей мыслей иных авторов, я уже не в силах. Да и превратности судьбы добавочно повредили мою память, так что не только сейчас, нечто желая совершить, я вдруг забываю, что именно мне нужно там, где я стою, и что именно собирался только что сделать. Так что утраченное — беседу Кассиодора с другом моим об очень многом, начатую с подробного разбора «Жития святого Северина», — я восстановить не в силах, как бы ни хотелось это сделать. Лет десять назад смог бы. Теперь уже нет…

А заняться перепиской уцелевшего — повидимому, единственного из трёх переписанных мною экземпляров — меня заставила горькая весть о том, что нет более и той части Норика, который после Диоклетианова раздела провинций на менее крупные и потому надёжнее управляемые был назван Внутренним. В прошлом году беспощадные авары и союзные с ними славяне из племени хорутан, вторгшись со стороны давно уже ими занятой Паннонии, вырезали всё живое вне крепостей, а ныне пришла весть, что и крепости пали все до последней. Из тысяч и тысяч людей, называвших ещё себя римлянами и говоривших на более чистой латыни, чем звучит ныне в Италии, не осталось никого — через перевалы проскочили даже не десятки, а всего лишь несколько человек, утративших от ужаса человеческий облик. Если бы был Бог — с какой радостью я плюнул бы ему в глаза, будучи доставлен на суд его. Но его нет. Что же остаётся мне? Одно единственное: переписать несколько раз уцелевшие эти листы, на сколько хватит пергамента, а не хватит — так соскоблить написанное с каких-либо менее важных писаний, попытаться передать их людям будущего, незаметно подложив в книгохранилища, за судьбу которых ныне можно быть более спокойным, чем за судьбу других. Ныне… А что будет в ближайшие десятилетия или века? Не наделён я даром предвидения. Но что смогу — сделаю, последние силы на это положу. И завещаю тем, кто это прочтёт: будьте не рабами Бога, ибо нет его! Будьте не холуями земных владык, ибо даже лучшие из них, подобные Теодериху, недаром прозванному Великим Готом, не могут ничего, если нет вокруг них именно людей, а не зверей, не скотов и не рабов. Будьте именно людьми, живущими так, словно они и только они в ответе за всё, творящееся на этой земле и под этим небом.

Трудно? Да. В одиночку и вообще неподъёмно. Ищите же таких, как вы. И следите за чистотой и твёрдостью соратников своих. А я, оставшийся без спасителя и друга моего, именно потому погибшего, что доверился он человеку чистому, но слабому, покалеченный телесно и с повреждённым разумом, могу лишь оставить вам несколько экземпляров оружия для тех, кто сражается разумом, опирающимся на точное и трезвое знание. Для себя же прощу я не от Бога, а от Судьбы, которую в какой-то мере мы сами творим, лишь одного — когда за мной придут, успеть хоть одному из пришедших перехватить глотку, чтобы хоть он уже больше ни за кем не смог придти. И вам, кто будет читать то, что я успею размножить, желаю того же. А имя моё вам не нужно. Человек — вот и всё. Всю жизнь хотел быть именно человеком, а не мразью в человеческом облике. И вам того же желаю. Будьте людьми. А теперь я приступаю к переписыванию того, что прозвучало в разговоре двух истинных людей и было мною записано двадцать шесть лет назад…

— Мне доводилось беседовать с алхимиками, причём я интересовался не тайной получения золота или серебра, волшебных эликсиров и прочих чудесных средств, а возможностью получения веществ, полезных в обычной жизни. Красок, например, для материй, примесей к стеклу или металлам, средств от насекомых. Ведь многое, что в единой империи привозилось извне, теперь к нам попасть не могло. Приходилось думать о замене. Успеха это моё намерение не принесло, так, кое-что по мелочам, но вообще этот путь неизбежен для малых стран, не великих империй… Так вот, как-то мне было показано несколько опытов, один из которых я сейчас к месту вспомнил. Привязали к тонкой нити кристаллик соли каменной и опустили в густой и нагретый соляной раствор, начавший уже остывать. И вдруг этот крохотный кристаллик оброс солью из раствора и стал большим прозрачным кубом с кулак величиной. Так вместо такого кристаллика я намерен использовать «Житие Северина», на которое ты столь уместно сослался — я прикинул мысленно, что оно годится для нашей цели. Евгиппий и сам не знал, сколь качественна проделанная им работа.