И сразу померкла недолгая радость. Приуныл Рюрик, к дружине не выходил, все дни проводил в ложнице, глядя потухшими глазами на пасмурные лики святых. На что уж был податлив на ласки жены своей Анны, но тут и ее выпроводил за порог:

— Не до тебя мне ныне.

— Ты бы с дружиной посоветовался, призвал бояр,— со слезой в голосе уговаривала его жена. — Сходи к митрополиту...

— Отстань.

— На себя-то погляди. Почернел весь, сошел с лица.

— Отстань, — приподнялся с лавки князь. — Эко взялась твердить одно и то же — кшить!

Завывая в голос, вышла Анна за дверь, прислонилась к косяку:

— Господи, услышь мои молитвы, не лишай ты князя разума. Смири гордыню его, смягчи сердце...

«Крепко держит нас всех владимирский князь, — рассуждал Рюрик наедине с собою. — Все кормимся с рук его. По праву-то старшинства и киевский стол Всеволодов. И города, отданные мною Роману, Всеволоду не нужны, а замыслил он поссорить меня с зятем».

Три дня не показывался князь из терема, удивляя дружину, на четвертый отправился к митрополиту.

Никифор выслушал его внимательно и так ему сказал:

— Послушайся меня, князь. Ежели не уступишь Всеволоду, добра не жди. Пошли немедля гонца к Роману и все ему объясни. Дай ему другие города.

— Осерчает Роман.

— С Романом ты всегда договоришься, а Всеволода тебе не уговорить. И зря надумали вы с Давыдом, не спросясь у Всеволода, делить Русскую землю. Верь мне, нет на Руси сильнее владимирского князя. Не послушаешься его — потеряешь Киев и вовсе останешься без удела...

Вечером собрал Рюрик дружину, пригласил Словишу и в его присутствии объявил о своем решении.

Бояре роптали, но Рюрик оборвал их:

— Брат мой, владимирский князь, помог мне сесть на киевском столе. Так отплачу ли ему за содеянное черной неблагодарностью? Ослепила нас с Давыдом гордыня, так нынче хочу исправить ошибку.

С радостным сердцем спешил Словиша донести до Всеволода добрую весть. Скакал, загоняя коней, вдоволь не ел, сладко не спал, выпрыгнул из седла у дворцового всхода, взбежал в сени, весь серый от дорожной пыли, а Всеволод, стоявший на коленях перед иконами, выслушал гонца в пол-уха, даже головы не повернув в его сторону.

Да и что нового мог ему сказать Словиша — и так уж всё знал князь наперед. Тогда еще знал, когда снаряжал в Киев с грамотой верного человека. Знал он и то, что будет после, о чем не догадывались ни Словиша, ни Кузьма Ратьшич, ни Рюрик и ни Роман. Тайно родился в голове Всеволода верный замысел — в тайне до времени и останется: не возьмет он городов, отнятых у Романа для своих сыновей, пошлет в них посадников, а Торческ из своих рук отдаст сыну Рюрика Ростиславу. И посеет вражду и недоверие между самыми сильными и опасными князьями, чтобы самому еще тверже стоять на Руси. Давно уж понял он: зря взывать к совести и разуму князей, одними призывами Русь не сплотить, увещеваниями алчности их не пресечь (на что уж словоохотлив был Святослав Всеволодович, а нынче кто вспомнит его добрым словом? Да и то, если правду говорить, сам был жаден и хитер)...

Когда захлопнулась дверь за Словишей, истово перекрестился Всеволод. И на сей раз надоумил господь: нынче Киев ему не страшен — то-то взбесится Роман, прослышав новую весть, то-то ополчится против Рюрика. А Всеволоду только того и нужно. Скупо сказывают старики, а вернее не скажешь: разум — душе во спасение, богу на славу. Аминь.

Выйдя от Всеволода, обескураженный Словиша остановился на крыльце: ехал — радовался, хорошо-де справил князево поручение, а теперь и не в догадку — никак, осерчал на него князь (откуда было знать ему, что только что подумал Всеволод о его преданности и решил заутра пожаловать деревеньку под Суздалем?).

Почесал дружинник пятерней за ухом, хлестнул плетью по голенищам сапог и направился к коновязи, как откуда ни возьмись вывернулся навстречу ему из-за ворот сьн боярина Одноока Звездан.

Остановил его Словиша радостным окриком, обнял за плечи.

— Вовсе забыл ты старых друзей, Звездан. Идешь, в землю глядишь, вроде меня и не замечаешь.

Был Звездан недавно взят во Всеволодову дружину, но Словиша приметил его сразу: не хвастлив, не норовит князю попасть на глаза, в седле держится ловко, смелости ему не занимать. Одно только смущало: молчалив, тих, а княжеских пирах воздержан. Но зато книжной премудрости хватит и на десятерых. Бывало, в лесу на привале начнет такое рассказывать, что и у старых воев рты сами по себе раскрываются: да неужто все это случается на свете?

Увидев Словишу, Звездан разулыбался, стал виновата оправдываться: шел-де от батюшки с тяжкой думой, снова скаредничает Одноок, стыдно ему за отца перед дружинниками. А вчера побил он до смерти Веселицу — сегодня ходит мрачнее тучи, всё мерещится ему, будто пригляделись к его усадьбе лихие люди, задумав дурное, хотят взломать бретьяницы. На Звездана кричал, грозился спалить ларец с книгами...

— Да, — сказал Словиша, — суров Одноок. Только ты, Звездан, не робей. Ежели что, пожалуемся князю — Всеволод за тебя вступится.

— Дело ли это-ходить ко князю с жалобами на отца? — испугался Звездан, отстраняясь от Словиши.

— Экой же ты еще молодой да доверчивый, — успокоил его дружинник. — Ну, коли не хочешь, быть по сему. А думу свою брось, по-пустому не отчаивайся. Пойдем ко мне в гости.

— Отчего ж не пойти, — согласился Звездан. Словиша тоже нравился ему: был он хоть и близок ко князю, а близостью своей не кичился; в словах неразборчив, зато умен. И себя защитить сумеет, и слабого в обиду не даст.

Поехали с княжеского двора верхами. По дороге, лениво подергивая коня за узду, Словиша рассказывал о поездке в Киев.

Звездан завидовал ему, то и дело перебивал его речь вопросами. Самому-то ему еще не доводилось надолго покидать отчий дом, а ежели и отъезжал с князем на охоту, то все в своих же лесах — вокруг-то Владимира знал он каждую тропку и каждое болотце. Но уж очень хотелось взглянуть на мир. Много дорог пролегло по земле; а чтобы по каждой проехать, не хватит, поди, и трех жизней.

Словиша искоса поглядывал на него: золотое время — молодые лета. Молодо-зелено, погулять велено.

— Хочешь, замолвлю за тебя словечко? — вдруг предложил он. — Покажешь прыть — станешь у князя на виду.

Но со Звезданом шутки плохи: сразу уловил он в речах Словиши усмешку.

— Буде потешаться-то...

— Не серчай, — успокоил его Словиша. И, помолчав, спросил:

— Ну а коли вправду?

— Вправду-то? — прищурился Звездан, прямо глядя перед собой. — Вправду-то сразу и не скажешь... Да и невзлюбишь ты меня, Словиша, ежели правду скажу.

— Это почто же? — удивился дружинник, и в голосе его послышалась обида. — Аль не в радость тебе служба у князя?

— Чего ж в радость-то? — сказал Звездан. — Сам разве ничего не видишь? Признаться себе стыдишься?

— Мне стыдиться нечего, — нахмурился Словиша. — Князю я служу верой и правдой, и уже много лет. И обиды на него не знаю никакой...

Сказав так, он вдруг вспомнил, как торопился с доброй вестью из Киева и как сухо принял его Всеволод. Больно защемило сердце.

Звездан заметил быструю перемену, происшедшую с дружинником, но понял ее по-своему.

— Окружил себя князь наш льстецами и сребролюбцами, — сказал он. — Не по делам судит о людях, а по словам. Вот и спешат наперебой: кто слаще слово вымолвит, тот ныне и в почете, тому и гривны и первое место на пиру. Кто правду молвит, того отринет князь. Бояре алчные набивают лари свои златом, а холопы их, о коих им печись надлежает, ибо нет у них иной защиты, пухнут и мрут в деревеньках от голода. Иной-то боярин и ума худого, а в чести: приноровился ко Всеволоду, слова поперек не молвит, встречает его поклонами и улыбками. Да и сам-то князь сытного пирога не пропустит: сколь уж добрых людей пошло в разор. Воистину: не имей себе двора близ княжа двора и не держи села близ княжа села: тиун его яко огонь, и рядовичи его как искры. Если от огня устережешься, то от искр не сможешь устеречься — останешься без портов... Верно ли молвлю, Словиша?