Слух о том, что советские войска покидают город, тогда ошеломил его. Да, он знал: город отрезан от баз снабжения. Знал: иссякли снаряды, патроны, нет продовольствия. Понимал: конец неизбежен. И все же не хотел этому верить.

Трое молодых ребят из ремонтной бригады, спасаясь от осколков, укрылись в оставленном бойцами блиндаже. А Костя как сел, так и сидел на полузасыпанном землей цинковом ящике с патронами, растерянный, не зная, что же делать. Настала оглушающая, давящая тишина. Тишина эта показалась страшней рева канонады. Внизу, на скалистом косогоре, за пожухлой зеленью кустарника мелькнули бескозырки и полосатые матросские тельняшки. Внезапно рассыпалась густая дробь автоматных очередей. Неслась она с Зеленой горки, по склонам которой уже спускались неприятельские солдаты. Костя понял: редкая матросская цепь — последний заслон, который прикрывал отход советских частей.

Его удивило: почему матросы не стреляют? Он позвал товарищей и, подхватив пару гранат в блиндаже и цинковый ящик с патронами, спустился к грибку. Там-то, неподалеку от командного пункта батальона, он последний раз издали и видел Кузьму.

Вместе с товарищами Костя, покидая город, крутой тропой взобрался на верхнюю улицу слободки и остановился. Перед ним на семи холмах лежал в руинах мертвый город. Он пал, как воин, сраженный в бою. Черные дымные тучи стелились над холмами, опускаясь все ниже и ниже, и, словно траурный саван, прикрывали собой еще теплое, но уже бездыханное тело города-богатыря.

Остатки не успевших эвакуироваться советских воинских частей скопились на последнем рубеже — небольшом клочке крымской земли у Херсонесского маяка. Этот «пятачок» в четыре квадратных километра желтой, выжженной солнцем каменистой земли кишел голодными, изнуренными многомесячными боями и, по существу, безоружными людьми.

Всю ураганную силу бомбовых ударов и артиллерийского огня враги и обрушили на этот беззащитный «пятачок».

Попав с товарищами на Херсонесский мыс, Костя понял, что надеяться на эвакуацию нечего. Советские крейсеры и эсминцы не могли подойти сюда через минное поле.

Земля дыбилась от взрывов, дрожала под ногами, шевелилась. Спасаясь от бомбежки, Костя скатился в глубокую воронку. На дне ее сидели два красноармейца с окровавленными повязками на головах; возле третьего, раненного в руку матроса хлопотала, накладывая повязку, стриженная под польку девушка в домашнем синем платьице и серой блузе, обляпанной глиной. У нее не хватило бинта, и она беспомощно, опустив руки, оглянулась и вскинула на Костю васильковые глаза.

— Тебя как звать?

— Костя.

— А меня Валя. У тебя, Костя, нет пакета?

Он порылся в противогазной сумке, где вместе с рабочим инструментом лежал индивидуальный пакет, и подал его.

Девушка ловко, быстро наложила повязку и доверчиво улыбнулась:

— Если бы не ты, Костя, я бы не знала, что и делать.

Костя выполз из воронки и осмотрелся. Волна самолетов схлынула. Изрытое поле было усеяно телами убитых и раненых, у входа в потерну — подземную галерею под береговой батареей — полыхал пожар. Одна из бомб угодила в бочки с горючим. Столб черного дыма и пламени ветром повернуло к потерне. Из-под земли неслись истошные крики. В потерне как в гигантской душегубке, задыхались люди, укрывшиеся от бомбежек.

Раздался оглушительный залп береговой батареи, которая открыла огонь по колонне вражеских танков на шоссе. На горизонте взметнулись коричнево-черные султаны разрывов двенадцатидюймовых снарядов. Танки свернули в лощину, оставив на месте четыре смрадно дымящих костра. Потом из-за высотки выползли еще пять танков. Батарея перенесла огонь на них. Но теперь не слышно было взрывов; там, где падали снаряды, поднимались только серые фонтаны земли.

— Снарядов нет. Бьют учебными болванками, — сказал подбежавший матрос.

По его пропыленному лицу стекал пот, оставляя на щеках грязные полосы, тельняшка пропрела, грудь была перекрещена пустой пулеметной лентой.

— Слышь, браток, — сказал матрос, — пошарь-ка по убитым и раненым… Насобираешь гранат и патронов — тащи туда, — он кивнул на восток, откуда несся треск автоматов. — Немец опять в атаку прет, а у наших ребят — ничего… — Он побежал к батарее на командный пункт.

Слова матроса Костя принял как боевой приказ. Кликнув Валю, он вместе с ней стал снимать с убитых пояса с гранатами, выворачивать из карманов патроны, запалы. Наполнив противогазные сумки, они ползли по каменистой, поросшей полынью и колючей верблюдкой земле к матросским цепям.

— Браточки, помогите связки вязать, — взмолился старшина, лежавший в цепи.

Береговая батарея, расстреляв последние учебные болванки, умолкла, и теперь танки беспрепятственно двигались на матросские цепи. Едва Костя и Валя успевали скрутить гранаты солдатскими поясами, как связки выхватывали из рук. Последние взяли два матроса. Один из них — плечистый богатырь, его звали Алексеем, другой — невысокий, щуплый парень. Они обвязались связками гранат и поползли вперед.

До танка оставалось шагов пятнадцать, когда Алексей встал во весь свой могучий рост и пошел навстречу машине; его товарищ — к другой. Парни шли, презирая смерть, шли, чтобы грудью прикрыть лежавших в цепи и тех, что были за ними…

Вдруг Алексей рванулся вперед и упал под гусеницы. Товарищ его бросился под другой танк. Раздался взрыв, за ним второй…

Валя уткнула лицо в пожелтевший овсюг и заплакала. Костя сквозь наплывшие слезы увидел, как два пылающих танка закружились на месте, волоча за собой разорванные гусеницы.

Атака немцев захлебнулась.

И снова «юнкерсы» над головой, снова адский вой и грохот, снова немецкие атаки.

…Истекали пятые сутки боев у Херсонесского маяка. Солнце уже садилось.

Костя спустился к морю. Пули, осколки перелетали над головой через нависшую скалистую стену и с отвратительным чавканьем шлепались в воду. Он так устал, что едва брел между ранеными, лежавшими на камнях. Найдя удобный спуск к воде, сел на гальку, скинул ботинки.

Рядом молоденький лейтенант в изнеможении привалился спиной к скале; левая рука его, уродливо вспухшая, с почерневшими пальцами, безжизненно повисла на грязной перевязи. «Отрежут руку», — подумал Костя, всматриваясь в бледное лицо лейтенанта. Но при этой мысли не содрогнулся. Столько перевидал он за те дни кровоточащих ран, столько слышал стенаний умиравших! И все же лицо лейтенанта приковало его внимание. Лицо бесконечно усталое, апатичное, равнодушное ко всему; в остановившемся взгляде безнадежность и отрешенность. Для этого человека все было кончено.

Костя почувствовал, как и им овладевают смертельная усталость и апатия. Он вошел в воду и сел на прибрежный камень. Над головой по-прежнему свист и сверлящий клекот снарядов.

Багровое солнце уже коснулось края воды, и на поверхности волн вспыхивали алые блики. Краски с каждой секундой сгущались, и море от берегов до горизонта наливалось кровью. Там, где падали снаряды, ввысь поднимались алые султаны. Костя смотрел на всплески волн, и ему казалось, будто вся кровь, пролитая в боях за Севастополь, стекла с холмистых берегов в море.

Спасенья нет! Чудес не бывает. И все же где-то под сознанием тлела надежда.

Смеркалось. Неприятельские батареи ослабили огонь. Почти стихла ружейная перестрелка.

Выстрел, раздавшийся рядом, вывел Костю из оцепенения. Он оглянулся. Тело лейтенанта сползло и вытянулось на гальке, наган выпал из ослабевшей руки на камни. Выстрел это как бы послужил сигналом. Теперь то справа на берегу, то слева слышался сухой пистолетный треск. Кончали с жизнью те, кто предпочитал смерть плену.

Весь дрожа, Костя выскочил из воды на берег. Хотелось бежать, скрыться во мраке, но чья-то сильная рука вдруг легла ему на плечо.

Рядом с ним стоял старшина-артиллерист. Не разглядел в сумерках пропыленное, обросшее щетиной лицо, но врезался в память тяжелый, крутой, точно высеченный из камня подбородок и твердый, пристальный взгляд больших светлых глаз.