Творчество Марка Наумовича Бернеса — развернутое во времени и охватывающее две области искусства, сознательная акция, продуманная, прочувствованная и последовательная»[1].

Марк Бернес — не только «явление культуры» и незабываемый «голос истории». Он — еще и воспитатель не менее чем двух поколений, определивший для очень многих главный выбор судьбы и даже тональность их душевной жизни.

В книге приводятся свидетельства людей старшего поколения о том, что именно после фильма «Истребители» они избрали путь военных летчиков. Но одно дело — воспоминания, а совсем другое — свежее впечатление сегодняшних дней.

Так, совсем недавно, в конце лета 2004 года, рядом со мной в метро сидел пожилой попутчик — благородной внешности, в берете, с орденом Отечественной войны на лацкане пиджака. Увидев в моих руках только что полученную из Еревана неизвестную фотокарточку Бернеса, улыбнулся и сказал о Марке Наумовиче как о близком товарище:

— Какой молодой! Но все-таки это — уже начало шестидесятых… Сколько раз я его видел! А помните ту песню — «Любимый город»? Я из-за него летчиком стал. Воевал в штурмовой авиации… Будем ждать книгу о нем!..

И, не расположенный к многословию, исчез в переходе метро. Это показалось мне символичным: непоказная, но глубоко и прочно живущая благодарность к неизменному любимцу народа и по сей день незримо растворена в народной душе…

Впервые в московский дом Бернеса, где он жил и создавал прошедшие сквозь наши сердца песни, к его вдове Лилии Михайловне («Ты, любовь моя последняя, боль моя…») я пришел от близкого друга артиста, поэта Хелемского.

Неисповедима и далека наша сердечная «путь-дорога»! В 1950-х годах — бедными и смешными мальчишками под темным и резным навесом густой астраханской листвы мы слонялись по вечерам (тогда это называлось «хиляли») и насвистывали, «припижонясь», самые модные песенки: «Задумчивый голос Монтана», «Песенку о Бухаресте». А через полвека судьба сведет меня с автором слов этих песен, милейшим и чудесным человеком Яковом Александровичем Хелемским!

Подражая Бернесу, мы воспроизводили, как нам казалось, на чисто «иностранном» — румынский припев. (Через годы я возьму в руки листок, где Бернес крупно начертал по-русски этот текст: «Букурешть, кынтек дульче дэ виуарэ…», по которому он пел, вызывая слезы умиления румынских слушателей.) Звучание этой речи было мне особенно близким: до Волги мы жили на самой румынской границе, где в первые послевоенные годы еще стояла побитая вражеская техника и привычно звучала молдавская (она же румынская) речь. И когда моя прабабушка выводила меня на заросший камышом берег неширокого Прута, я видел на той стороне домики соседнего румынского хутора — уже «заграницу», видел то, о чем сказано в песне Бернеса на слова Хелемского: «За рекою Прут / Яблони цветут…» Густые ночи были и тревожны, и темны. И бернесовская «Темная ночь», которую пела мать, оставшаяся без мужа, была моей «колыбельной»… Едва начав помнить себя и много раз глядя вместе с пограничниками под звездным небом фильм «Два бойца», я воображал своим отцом, которого никогда не видел, именно Аркадия Дзюбина — Бернеса. В послевоенные майские праздники — под красным флагом на высокой березе — пары танцевали под патефон, стоявший прямо на лугу: звучал голос Бернеса — песня фронтового шофера — о недавнем: «Через реки, горы и долины…»

А позже родня рассказала, что меня, родившегося в год Победы, в сравнительно недавно освобожденной Одессе, под продырявленной авиабомбой крышей военного госпиталя — и не где-нибудь, а на Молдаванке, — «крестили» в Черном море и, конечно, назвали в честь Кости-моряка из песни «Шаланды…».

— А может, вы сделаете книгу о Марке? — спросила меня вдова Бернеса. Оказывается, такое издание было заветной мечтой Лилии Михайловны. А вскоре опять повторила просьбу «собрать» книгу. Что ж, наступает и такой момент, когда неожиданная решимость приходит не через разум, ведь с годами, как заметил Пушкин, «мы близимся к началу своему…».

И тогда мне вновь отчетливо стали вспоминаться самые частые «встречи с Бернесом». Сказочное — по контрасту с бедным бытом астраханского подвала — соседство с кинотеатром «Октябрь»: фойе, похожее на райские кущи или, точнее, экзотический дендрарий, где за высокими кокосовыми пальмами, на подиуме, перед киносеансом, входивший в моду джаз-оркестр давал проигрыш бернесовской песни о Бухаресте. А следом — родное, «отцовское» лицо Бернеса глядело на тебя с огромного экрана в целой веренице помногу раз просмотренных тогда фильмов: «Море студеное», «Максимка», «Они были первыми», «Школа мужества». И еще — «Ночной патруль» — с незабываемым Огоньком и его песней об утраченной и вновь обретенной родине.

Времена, когда маленький телевизор в каком-то «красном уголке» казался недосягаемым волшебством, когда на подходе подростковых лет рядом отсутствовало всякое мужское начало, но зато по соседству с домом было — поднимающее душу, дающее толчок к наивным писательским фантазиям — единственно доступное Чудо. То самое, о котором так задушевно, как умел только он, спел Бернес в своей не самой известной, но дорогой мне песне:

Подтверждение того, что наше послевоенное безотцовское мальчишеское детство было ограждено именно Бернесом от цинизма, кривых путей и душевной пустоты, я с радостью нашел в одном из сохраненных Бернесом писем. Неведомый, но такой близкий ровесник Геннадий Сабинов из Мурманска написал Марку Наумовичу не только о себе, но и прямо-таки обо мне и о многих: «Ну как Вам объяснить, почему я Вам так пишу… У меня не было отца… Я жил с мамой. Она одна воспитывала меня после войны, у нас в доме не было мужчин, и я, как и все мальчишки, искал себе героя, искал себе идеала, искал сам себе любимого дядю (Вы простите, что я так пишу, но ведь я был тогда маленьким…). И вот он пришел, вернее — не сам он, а его голос, его песня…»

«Он пришел»… Да мы и не расставались с ним никогда. Своим голосом, песнями он воспитывал в нас «мужской дух», объясняя, что же это за люди — «настоящие мужчины»:

А заметил ли кто, как особое пристрастие Бернеса к синонимичному для него ряду «дружбы» и «братства» («Ну что сказать, мой старый друг…», «Где же ты, друг, где же ты, брат…») созвучно исконно-нравственным критериям пушкинских представлений, воспитанных с лицейских времен?

«Он пришел» — не только для фантазеров-мальчишек, но и для девчонок — наших же сверстниц. Как обрушились в свое время на песню Огонька, в которой усмотрели чуть ли не воспевание «воровской романтики»! Но реакция юной души — лучшая проверка. Эту песню мы насвистывали тоже, и ее подлинный смысл — подспудно — воспитывал нашу непоказную гражданственность. А смелая шестиклассница из Выборга Валя Полоскина, потрясенная кинообразом и песней, вступила в переписку с Бернесом. Она навсегда запомнила даже дату своей встречи с Огоньком в фильме «Ночной патруль» — 19 мая 1958 года. Запомнила, по ее словам, «глаза Бернеса и его песню»:

От Бернеса шли письма школьнице. Он посылал ей свои фотографии. А она, отчитываясь перед Бернесом о том, как учится, после «Ночного патруля» возмечтала отнюдь не о «воровской романтике», а о работе следователя, чтобы помогать другим таким же огонькам. Она писала: «Для меня Бернес всегда был и остается учителем и духовным отцом». Что тут можно добавить? Разве повторить, что любовь к трудной, трагической истории своей страны, которую вдохнул в нас Бернес, не была «казенной» или «липовой». Это не была любовь к системе, нередко пронизанной произволом и казенным лицемерием, но к земле и ее народу.