Этим летом они все снимали новый фильм, на этот раз музыкальный. Формат спектакля был полностью изменён: не сказка, не пьеса, не капустник по оригинальному сценарию, а концерт, состоящий из самых разных песен: современных по-русски и по-английски и старых из совершенно иных времён. Долго не могли приступить, откладывали, волынили, под разными предлогами оттягивая съёмки. Прежде чем снимать, нужно было отрепетировать, а перед этим хотя бы выбрать, что петь. Ирина предлагала одно, Марина — другое, остальные не вмешивались. Папа неожиданно активно вмешался, сказал, что хватит канителиться, и назначил день первой репетиции с детьми. «Марин, скажи мне, с чего ты хочешь начать, я буду сидеть за роялем, сколько надо, тональность подберу, какую скажешь. Пора начинать, а то не успеем». Ирина удивилась, с какой быстротой отец всё взял в свои руки. Надо же! Он сроду не занимался такими делами, и вдруг заинтересовался, заставил Марину покориться его натиску. Она тоже зудела, что пора начинать что-то делать, но никто не шевелился, а Мелихову Марина не возразила. Интересно, будет ли он на репетициях всем давать ценные указания или останется простым аккомпаниатором? Тут заранее не угадаешь. Отец — прирождённый лидер, сможет ли он не вмешиваться? Марина вряд ли потерпит дедушкины советы. Это, конечно, будет зависеть от тона, но папа за тоном следить не привык, он-то всегда лучше знает.

По вечерам он был в хорошем настроении, сетовал, что у них нет инструмента, хотел бы сам аккомпанировать детям. «Пап, ты только сильно не вмешивайся. Марина всё-таки музыкант, она в этом понимает, знает, как надо заниматься», — Ирина не могла скрыть своего беспокойства. Любые тесные контакты отца с остальными членами семьи заставляли её нервничать — вдруг он не найдёт нужного тона, создаст напряжённость, обидится или кого-нибудь обидит. Ему всё же следовало делать людям скидки. А делать их, похоже, он не собирался. «Да я же сама никаких скидок ему не делаю и раньше не делала», — думала Ирина, внутренне готовясь к неприятностям, которых она подсознательно ждала.

Пение собирались начинать с довольно трудной для исполнения вещи на французском — «Sous le ciel de Paris». Песня была старая, из фильма пятьдесят первого года, там её пела Эдит Пиаф. Когда они сказали папе, что есть такая песня, он понятия не имел, о чём речь, но потом вспомнил. Играть эту песню он не умел. Ирина пыталась заставить Мелихова выучить слова, предлагала перевести ему текст, но отец отнекивался, говорил, что его интересует только музыка. Ира включила ему на ютубе Эдит Пиаф и Ива Монтана, а потом эту же песню в исполнении каких-то украинских ребят, двух девчонок и толстого мальчика на конкурсе «Голос-Дети». Мелихов загорелся, он мурлыкал этот не бог весть какой сложный вальсок и страдал, что не может сейчас же подобрать его на инструменте. «Ой, пап, ну для тебя же это дело одной минуты», — утешала его Ира. «Ладно, ладно, тут не о мелодии речь, а о тональности, о стиле, чтобы детям было удобно», — нетерпеливо отвечал он ей. На следующее утро отец заставил её ехать к Марине. «Послушай, репетиция ещё только в пятницу, зачем нам сегодня туда ехать?», — говорила ему Ирина, хотя прекрасно знала, что раз он так решил, они обязательно поедут. Папа, едва поздоровавшись с Мариной, не обратив при этом никакого внимания на Наташу, подсел к роялю. Женя вообще была не в курсе того, что ей предстоит — её ещё не было дома. Репетиция была назначена на пятницу, потому что в четверг вечером её должны были забрать из лагеря.

Папа сначала тихонечко подобрал мелодию, потом в своей обычной манере заиграл её то быстро, то медленно. Внезапно остановившись, он стал нетерпеливо звать Марину:

— Марин, Марин, иди сюда. Быстро. Слушай, а Олег не умеет играть на аккордеоне? Не умеет? Только на скрипке? А что, это идея. Пусть ведёт скрипка, а я буду за роялем.

— Посмотрим, дедушка. Ты отлично играешь, поможешь отрепетировать, но потом мы, может быть, минусовку используем.

— Что? Какую минусовку?

— Это хороший оркестровый аккомпанемент, на который мы наложим их пение.

— Зачем это? Мы что, сами не можем сыграть?

— Можете, но будет убого всё-таки, а оркестр есть оркестр. Там скорее всего и аккордеон будет. Ты же сам предлагал…

— Ладно, Марин, как скажешь. Давай мы сейчас с тобой споём, ты не против?

Марина была не против. Ира видела, что дочь воспрянула, то есть отец ввёл её в особое творческое состояние, из которого трудно выйти. Марина распечатала текст, прочла его с Ирининой помощью один раз. Ирина скороговоркой перевела ей его на русский, и они запели. Слова были не так уж важны: какие-то бродяги, нищие, влюблённые, моряки, молодой философ… они любят и живут под небом Парижа. Звучит мелодия вальса, такого типично французского, небрежного, лёгкого, грустно-ностальгического, не представимого ни под каким другим небом. Папин тихий баритон вторил чистому Марининому голосу. Папа с наслаждением выводил огласовку без слов, заканчивая каждую музыкальную фразу нежным «у-у…». Ни на Ирину, ни на Наташу они не смотрели. То одному, то другому что-то не нравилось, и тогда Мелихов вступал очень скромными фразами на две ноты. Марина пела небыстро, делая крохотные паузы, с оттяжкой перечисляя людей, которые сидят под мостом Берси: философ, музыканты, зеваки. В каждую паузу Мелихов очень тихо, едва касаясь нот, вклинивал едва слышный аккорд, а потом Марина замолкала перед следующим куплетом и он нарастающим форте играл проигрыш — весело, оживлённо, создавая то самое настроение, которое наступает от хорошей музыки. И снова папино «у-у», и Маринин голос, с каждым разом громче и едва слышно под конец.

— Слушай, первый куплет можно и под гитару спеть, получится медленно и необычно. Как думаешь?

— Да, обязательно попробуем.

— Мы с тобой смогли вроде, а вот дети? Я не уверена. У них слабенькие голоса, ты им тон повысишь. В нашей тональности они не споют.

— Сделаем. Не волнуйся. Просто у нас уже нет времени прохлаждаться. Надо же, чтобы хорошо было. А ну-ка, покажи мне минусовки, что там такое? Я хочу послушать.

Они пошли к компьютеру. Иру не пригласили, и она поняла, что о ней сейчас забыли, так же как, впрочем, и о Наташе, которой она читала сказки. Минусовок оказалось много, и пока они их все не прослушали, не успокоились. Мелихову понравилась сама идея минусовок, и по этому поводу никаких разногласий с Мариной у него не возникло. «Получилось бы отлично, но мы постараемся скомбинировать живое звучание с минусом». Такая поглощённость отца музыкальным проектом навела Ирину на размышления. Правильно ли он вообще выбрал профессию? Может ли он ей сейчас честно ответить на этот вопрос? Тем более что такие сомнения в какой-то момент жизни посещают всех. Дома она завела с отцом этот разговор:

— Пап, я вижу, тебе интересен наш будущий музыкальный спектакль.

— Да, очень это интересно. А что? Почему ты спрашиваешь?

— Мне казалось, тебе очень нравилось то, что ты делал, а теперь я сомневаюсь. Может, инженер — это было не твоё?

— С чего ты взяла?

— Ну, так. Может, тебе следовало бы стать музыкантом, играть в джазе, например.

— Глупость твоя очередная.

— Пап, ну почему так сразу? Почему глупость?

— Да потому что ты вечно судишь о том, чего совсем не знаешь. Когда мне надо было определяться со своими жизненными планами, в СССР было всего два джазовых оркестра — Цфасмана в Москве и ещё один в Ленинграде, забыл фамилию руководителя. Музыкального образования у меня не было, меня бы никуда не взяли. Я выбрал для себя область самую перспективную, творческую, престижную. Туда пошли самые способные, яркие и целеустремлённые. Я делал то, что было нужно и интересно, я был на передовом фланге науки. А ты про джаз…

Папа вдруг заговорил канцелярским языком передовицы — «передовом фланге науки». Если дать ему продолжить, так можно дойти и до «ковал ядерный щит Родины». Да, это правда, отец гордился своей работой, любил свою специальность, в глубине души презирая любую другую инженерную деятельность. Понимал, что можно делать и станки для штамповки конфет — тоже, кстати, нужное и сложное дело, но разве оно могло идти в сравнение с тем, что делали они, небожители! Разве простые смертные могли понять, чем он занимался! Как Ире всё это было знакомо!