Отвечал Стирбьёрн:

— Небольшого, видать, ума та дева, что отказала ему.

— Я скажу тебе, — молвила Сигрид, — что это я отказала ему. Но я скажу, отчего я ему отказала — оттого, что считала — он сватает меня не для себя, а для другого.

Сказав это, она мельком взглянула на него и затем отвела глаза.

— Так что должна теперь кое-чему научить тебя, ибо имею на то право, — сказала она. — Следует тебе знать, что хорош тот сват, который выбирает с умом, и наилучшее — для себя.

Стирбьёрн сказал:

— Ты без конца насмешничаешь надо мной, Сигрид.

Сигрид потянулась к Моулди, и он охотно принялся лизать ладонь, запястье и нежную белую руку ее, сдвигая рукав вверх своим горячим дыханием и носом. Она с легкой дрожью отдернула руку, а потом вновь протянула ее, поглаживая мохнатый подгрудок.

— Ты и Тири, — сказала она немного погодя, — будете хорошей парой. У нее некрасивые волосы, как рассказывали мне, но она кротка и выполнит любую твою волю, ни в чем не откажет.

Стирбьёрн хранил молчание. Но королева, все еще глядя на Моулди, а не на Стирбьёрна, продолжала говорить:

— Я теперь тебе что-то вроде тетки, — сказала она, — так что дам совет, исходя из своего опыта. Когда возьмешь в жены Тири, не бери наложниц и не усваивай холопок, как заведено это у твоего дяди. И я говорю это тебе к твоей собственной пользе, сродник Стирбьёрн, а не к пользе твоей жены. Потому что несправедливо выходит: если одной женщины не довольно, почему должно быть довольно одного мужчины?

С этими словами она оттолкнула от себя Моулди, быстро повернулась и ушла.

Стирбьёрн постоял, смотря ей вслед — она шла, изящно покачивая бедрами, легко подобрав подол своего пурпурного вышитого платья так, что видны были ее лодыжки. Так стоял он, пока не отвлек его сопящий Моулди, что подошел и принялся лизать его руку. И тут Стирбьёрн отдернул руку — так же как королева, чуть вздрогнув.

Король Эрик все приготовил к празднику и приказал после того созвать Тинг, на котором он задумал передать Стирбьёрну на законном собрании с надлежащими по закону обрядами и перед лицом всего народа свеев власть над половиной земель, каковой властью обладал некогда его брат, король Олаф. Праздник же был в честь помолвки Стирбьёрна с Тири, дочерью короля Харальда Гормсона. Тири прибыла из Дании, и встретили ее с большим почетом, дабы проводить в Уппсалу. Видевшим ее королевна понравилась, и все восхваляли ее красоту. Что она любила Стирбьёрна, было ясно как день, и все думали, что эти двое обо всем сговорились еще в Дании, когда был Стирбьёрн у короля, ее отца, прошлою зимой.

На третий день их праздника был в королевской зале пир, а перед пиршеством Стирбьёрн и Тири с должными обрядами обменялись обетами, и пир был в честь их помолвки, а свадьба должна была состояться после Тинга, когда примет Стирбьёрн королевство.

Король Эрик восседал в своем кресле на возвышении, королева села по правую руку от него, Стирбьёрн сидел в кресле на другом помосте чуть пониже, напротив короля, а Тири, его невеста, была с ним рядом. И были на том пиру ярлы и именитые мужи со всех концов Шведской земли, землевладельцы и королевские придворные, друзья и соратники короля, и жены их и родственницы, и люди Стирбьёрна, что последовали за ним из Йомсборга. Столько собралось именитых людей, что заняли они все скамьи и каждый уголок залы, и пришлось всем потесниться, так как не бывало еще такого большого собрания в королевской зале; и трелам и слугам пришлось хорошенько потрудиться, чтобы проворно подавать мясо и напитки всем собравшимся.

Хельги и Торгисль, и Торир сидели вплотную друг к дружке на самом краю скамьи, что стояла на возвышении, у двери. Они всегда не прочь были хорошо поесть и выпить, а сейчас еще и вместе судачили обо всех присутствующих. Говорили они тихонько, чтобы не быть услышанными чужими ушами.

Торгисль сказал:

— Далеко пойдет тот, кто умеет удержать свое. Раз уж Стирбьёрн вступает в свои королевские права в обход нас, давайте пить и перестанем переть на рожон.

— Хорошо сказано, — молвил Хельги, — и все же мне не по нраву, что он так задирает нос, и в столь большой радости сейчас, и сидит в кресле почти королевском, словно он уже сделался королем. Если он уже сейчас так пыжится, то кто же сможет жить под его рукой, когда он и впрямь станет королем?

— Он думает, — сказал Торгисль, — о Шведской земле, что теперь покорно лежит перед ним.

— Ну что ж, — молвил Торир, — покуда пиво струится в глотку, к чему нам печалиться?

Хельги выпил еще и сказал:

— Никто не станет перечить, что Стирбьёрн заимел славное молоденькое мясцо по правую руку от себя. Но, может, стоило сесть поближе, чтоб лучше видеть — правда ли, что, несмотря на это, взгляд его что-то частенько блуждает по королевскому возвышению?

— По тому ли блуждает, кто сидит к востоку от короля? — спросил Торир, и они рассмеялись. — Знаешь, каждому мужчине по нраву разное мясцо, Хельги. А я заметил, что король гораздо реже смотрит на сидящую справа от него, чем на вон ту отдельную скамью.

— Которую? Где? — спросил Хельги, привстав и вытягивая шею, всматриваясь в сидящих женщин, которых было хорошо видно в отблесках очага и свете светильников.

— Вижу, — сказал он, садясь обратно и отерев медвяную пену с усов тыльной стороной ладони. Взгляд его все возвращался к отдельной скамье, глаза блестели, и он облизал губы языком.

— Не каждому достается столь богатый урожай ягодок, — сказал Торгисль. — Кто не срывает такие ягодки, должен быть, я думаю, просто дурачком.

Торир обхватил его за шею и прошептал в самое ухо:

— Уж Хельги-то не замедлит их сорвать, когда выпадет его час; и можно ли его за то винить, как ты думаешь?

— Которую же из этих? — спросил Торгисль.

— Ты что, ослеп? — отвечал Торир. — Вон та, третья от конца, новая королевская рабыня. В ней, говорят, течет кровь короля гаэлов[15]. Если чернявые женщины считаются уродинами, то вот тебе доказательство, что думать так ошибочно.

— Чернявые ныне в почете, — сказал Торгисль.

Хельги все еще облизывал губы, неуклюже ерзая на скамье, взгляд его был прикован к черноволосой девице на отдельной лавке. Оглянувшись и увидев, что приятели смотрят на него с насмешкой, он пожал плечами, набил полон рот баранины и дал знак виночерпию, чтоб принес еще выпивки. Потом, не переставая чавкать, проговорил:

— Женщины как скотина: одна с одной схожа, когда дело сделано.

— Для тебя это к лучшему, — сказал Торир, — так как думаю я, что вот этой тебе придется долго дожидаться.

Хельги выпил еще и сплюнул.

— Тролли бы побрали вас и вашу болтовню, — сказал он.

— Торгнир смотрит на все это поразительно спокойно, — сказал Торгисль через какое-то время. — Что, как мы все время в нем ошибались?

— Никогда я так не думал, — сказал Хельги, смотря туда, где старик восседал за столом рядом с королем. — Иногда море стонет и, будучи спокойным. Думается, это сейчас мне и слышно.

Зала была увешана полотнищами и занавесами из драгоценной пурпурной ткани с вышивкой, привезенными из Миклагарда[16] или Гардарики[17], или с западных островов — добыча войны или дары мира и почтения, что подносили Стирбьёрну короли и князья, которых он покорил. Он привез королю, своему дяде, такие количеством и роскошностью сокровища, и десятой доли которых еще не видано было в Шведской земле. Были там блюда золотые и большие чаши, и сосуды, и кубки из золота и серебра, усыпанные драгоценными каменьями и искусно украшенные узорами — они заставили грубые прокопченные столешницы длинных столов расцвести сияющею красой, словно бурая земля по весне. Но слава и великолепие банкета было не только в золоте и драгоценностях, не только в прекрасных тканях и оружии, развешанном на стенах, и не в блестящих доспехах — но в живой красоте мужей и жен, которые пировали за столами на этом празднестве. Король Эрик, к которому словно вернулась молодость, ел и пил, и веселился, и часто взглядывал на Стирбьёрна, сидящего напротив него в своей юной красоте и силе, и на суженую Стирбьёрна, белокожую и с волосами чернее ночи, сидящую тихо, взглядом и слухом устремленную лишь на него; а по правую руку короля была его прекрасная молодая королева. Она, также тиха, сидела, скрыв веками свои темные глаза, что казались глазами зверя — глубокими как бездны, с неясным выражением под затеняющими их ресницами. Лицо ее разрумянилось, а рыже-золотистые волосы, разделенные на две стороны, затеняли лоб отблескивающей золотом тяжестью. Они были собраны и свернуты улитками над ушами, и перевиты драгоценными сверкающими нитями. Платье ее было из бесценного греческого шелка, пурпурного и затканого золотом. Странная и будоражащая прелесть была в ее задумчивой тишине, в том, как очерчивали огненные отблески ее молодое, цветущее красотой тело, скрытое одеяниями, придавая каждой складке шелка и каждой золотинке отделки тепло и дышащую жизнью красоту плоти и кожи. Но ее повелитель, сидящий рядом на расстоянии руки, смотрел лишь на своего племянника — так казалось бы, если б он не бросал снова и снова долгих взглядов на новую свою девицу-рабыню, сидящую на отдельной скамье. Стирбьёрн, в свою очередь, обращал внимание на всех, он был весел сердцем, в его душе были легкость и мир, и приязнь ко всему свету.