— Это — Рембрант! — сказала она.

— Едва ли, — с сомнением протянул он и дотронулся кончиком своей сигары до носа, оставив на нем маленькое коричневое пятнышко.

— Господи, когда ты перестанешь трогать свой нос! Он у тебя уже больше головы!

— Больше твоей и оставь в покое мою привычку. Стой, как стоишь, и не дергайся — сказал он и отошел к окну. Сигара опять потухла. Он некоторое время молча смотрел на ее молодое упругое тело.

— Рембрант бы тебя сначала откармливал месяца три...

— А потом..., — перебила она.

— А потом, выгнал бы к чертовой матери, потому что толку от тебя ни на гульден! Одевайся. Сегодня работать больше не буду — ты мне надоела. — Он пошел на кухню и оттуда крикнул.

— Знаешь, почему Рембрант писал такие потасканные тела? Нет? Да потому что иначе все смотрели бы на задницу, а не на лицо! Ты кофе будешь?

— Иди ты со своим кофе! — проорала она из студии. — А кстати, это комплимент или оскорбление?

— Это — факт! Завтра не приходи, у меня будут гости.

— Ты будешь ее трахать? — она стояла в проеме двери.

Глядя на ее лицо, он понял, что в этом случае Рембрант изменил бы себе и написал бы очень симпатичную задницу, чтобы никто не увидел ее выражения лица.

— Ты одноклеточное, хорошо сохранившееся и приятнопахнущее животное! Кроме этого варианта мое общение с людьми возможно?

— Я тебе не нравлюсь! — заявила она. — И никогда не нравилась! Ты используешь меня...

— Я использую только свои краски и свое терпение. И то, и другое уже закончилось. Я позвоню тебе, когда буду свободен.

Входная дверь грохнула с такой силой, что соседка опять завтра будет верещать о странных визитах многочисленных развратных девок, которых приводит жилец из 713-го номера (то есть я), а шума, который эти шалавы должны издавать не бывает. Следовательно, то чем он с ними занимается — противозаконно, ибо непонятно, чем же они занимаются!

— Надо будет ее убить как-нибудь на досуге, — пробормотал он и устроился у открытой двери на балкон с чашкой кофе и вечерними газетами, которые еще не успел прочитать до прихода Елены...

Я все чаще стал думать о себе в третьем лице. Я не только думаю — я еще и говорю сам с собой! Это меня не раздражает — это помогает посмотреть на себя со стороны: «Он собирается выйти на улицу». Идиот! На улице дождь, поэтому он пусть идет, если хочет, а я собираюсь пролистать эти чертовы газеты, в которых ни одного нужного мне слова! Ни одного слова по делу! По крайней мере, по моему делу. Впрочем, слов-то как раз боле чем достаточно:

«Великобритания обращается в Международный суд для решения спора с Аргентиной и Чили о принадлежности Фолклендских островов. Два других государства отказываются подать встречный иск», — не-а, здесь мне ничего не светит. Во-первых... Хотя если поиметь и Аргентину, и Чили, и чопорных британцев, можно получить и удовольствие, и достаточно приличную сумму, чтобы решить кое-какие свои проблемы.

«В ответ на ратификацию парижского Соглашения о Западном союзе СССР аннулирует договоры с Великобританией и Францией», — а вот это уже кое-что! Ай, какие молодцы! Уже май пятьдесят пятого года, а их только пробрало!

«Он красивым жестом отшвырнул в сторону газету и резко встал». Сказано хорошо, но газетами швыряться не буду, потому что подбирать кроме меня некому, а резко встать придется — телефон проснулся. Если это тот звонок, который я жду — завтра будет неплохой день!

Одним из наиболее ярких и редких дарований Дастина Макдауэла во времена его студенчества в Кембридже была способность очаровывать не только преподавателей, но и коллег по учебе. Он по праву пользовался репутацией самого способного студента Тринити-колледж, и считалось, что впереди его ждет успешная карьера ученого. Жаль только, что родители, которых он не знал, никогда не увидят его успехов и не порадуются его будущим открытиям. Только родной дядя, который впрочем почти все время пропадал где-то в Южной Африке, искренне интересовался его первыми шагами в науку и всячески помогал разнообразными советами, а также, что крайне радовало молодого Дастина, и достаточными для безбедной жизни средствами. Видимо, дела у дяди шли так хорошо, что не тянуло его на берега родного Альбиона. Дастин понимал, что к дядиному мнению надо прислушиваться особенно внимательно не только потому что доходы дяди от алмазных рудников дают ему возможность очень хорошо себя чувствовать, но и потому, что он искренне уважал такого занятого человека, который заботился о нем, сироте, как если бы Дастин был его родным сыном. Видеть же дядю ему ни разу не приходилось — и вот это и было самым грустным в жизни Дастина! Но бурная общественная жизнь, прилежная учеба, неизменная бутылка рейнского вина «Молоко богородицы» урожая 1921 года за ленчем, поздние вечера за разговорами о живописи и несомненный талант позволили Дастину в июне 1932 года с успехом сдать экзамены и заглянуть в будущее с уверенностью и весьма весомыми рекомендациями профессоров.

В тот вечер он без умолку говорил об общественном институте власти. Его мысли казались всем одновременно и оригинальными, а потому чрезвычайно смелыми, и притягательными, как нечто запретное. В воздухе носились идеи борьбы с косностью британской монархии, ее ортодоксальными и весьма отсталыми взглядами на обустройство мира. «Британской короне не мешало бы слегка привстать, чтобы отряхнуть пыль веков «, — Дастин был великолепен и у юных леди перехватывало в груди! Неотразим! И устало поблескивало недорогое серебряное кольцо на его пальце, что придавало еще больший шик его владельцу с неограниченными доходами и приятным отсутствием близких родственников. Единственное, что серьезно волновало достопочтенных родителей небесных созданий — претенденток на блестящее будущее этого юноши, насколько подвержен он новомодным течениям британских островов: марксизму и гомосексуализму! Но, нет! Ни в чем таком, тем более, что Дастин с раннего детства, проведенного в аббатстве, мечтал о дипломатической карьере и его мечты всегда поддерживал дядя. А насчет девиц, так их в портовых кабачках было предостаточно, но связывать себя узами без серьезных на то оснований — Пресвятая Дева Мария! Разве дядя не писал, что это проблема не физиологии, а политики, которая теперь делается в Германии, где к власти рвется этот гороховый шут и неудавшийся художник! Именно там, писал дядя, необходимо делать карьеру!

Дастин уезжал в Мюнхен и именно там, в Мюнхене, прекрасная Лаура Дейч, супруга еврея Альфреда Дейча, стареющего мужчины и преуспевающего ювелира, получила письмо из Аргентины от бывшего своего любовника о приезде юного амбициозного британского денди с любезной просьбой быть к нему особенно внимательной.

В Москве считали, что итальянка Лаура Бьяджи, которая смогла стать фрау Дейч, сломав непреодолимые религиозные устои еврейского сообщества, более чем подходит для продолжения операции внедрения под кодовым названием «Донор».

В глубине за невзрачными фасадами и маленькими деревянными дверями в Амстердаме, и прежде всего в квартале Йордан, куда я направлялся, расположены внутренние дворики — хофье. В 17 веке богатые бюргеры основывали в тогдашнем бедняцком квартале небольшие поселения-приюты, где охотно селились вдовы и больные старики. А сегодня здесь, в извилистых переулках, за зеленой изгородью из шиповника и маргариток селится молодежь и угрюмые нелюдимы. Типичная деталь такого хофье — пушистая йорданская кошка, которая настороженно шипит на зашедших чужаков.

Я решил пройтись пешком, а заодно и посмотреть на новый сорт тюльпанов, которые очень давно пытался вывести владелец кофейни на углу. Мне доставляло огромное удовольствие спорить с ним о принципах скрещивания различных сортов. Я даже пару раз подкинул ему несколько советов, вычитанных кажется в воскресной газете. Он конечно не послушал и вот на свет появился уникальный сорт, который продается на каждом углу Амстердама! Думаете, старик расстроился? Как бы не так! Забавный старик был счастлив — он наконец почувствовал себя настоящим голландцем!