Перелистывая рукописи греков и латинян, просматривая монашеские трактаты, изучая рисунки и шкуры зверей, собирая всякие россказни рыбаков и бегая по кунсткамерам и балаганам, Геснер быстро подвигался вперед. И вот его книга подошла к концу.

Эта была первая большая книга по зоологии; в ее четырех частях было собрано все, что знали в те далекие времена о животных. Это был еще не «порядок», но «намек» на порядок; материал был собран, а о классификации в те времена боялись и думать. И все же Геснер описал отдельно рыб, отдельно птиц, и так всех, по очереди.

Ламантины, киты, дельфины и иные странные рыбоподобные существа причинили ему массу хлопот. Они были так странны на вид, а некоторые из них даже походили на человека. И вот появились описания морских монахов и морских епископов, нереид, русалок и прочих презанятных морских чудовищ. Геснер не только описал их, он дал и рисунки. Эти рисунки были предметом долгих совещаний с помощником-художником.

— Он покрыт чешуей, значит — это рыба, — настаивал Геснер.

— Какая же рыба, когда у него человечья голова? — сомневался художник. — Жабр у него не видно.

— Рук у него нет, тело покрыто чешуей. Это признаки рыб. А что касается до жабр, то, может быть, они просто не изображены на рисунке, — не соглашался Геснер.

Он не видал живого «монаха» не видал и его препарата. Он изучал его только по плохому рисунку, а отсюда и бесконечные споры с художником. Все же «морской монах» попал к рыбам. Конечно, Геснер ошибся: было бы правильнее отнести это чудище к млекопитающим, ибо нереиды оказались впоследствии самками ламантинов. Несомненно, что и «морской монах» был каким-то морским млекопитающим.

Появление книги Геснера было целым событием в науке. Наконец-то ученые получили «зоологию». «Монахи» никого не смутили — в их существование верили почти все, и во всяком случае они были не так подозрительны, как «гастрея», которой щегольнул Геккель триста лет спустя.

А пока Геснер трудился над зоологией, ботанический сад его разрастался и разрастался. Живые растения были очень нужны нашему охотнику. Он был не только натуралистом, а и врачом, и к каждому растению подходил и как натуралист, и как врач. Геснер-ботаник изучал признаки растения, Геснер-врач нюхал, а нередко и разжевывал растения, Травки и листья не всегда были вкусны — они бывали отвратительны, но он терпеливо жевал — а вдруг травка годится как лекарство? Он чуть было не отравился, нажевавшись арники.

Он устроил недурной зоологический кабинет, в котором хранилось много скелетов и высушенных частей животных. Это был первый в мире зоологический музей, первый и по времени и по богатству. Но — увы! — в нем не было ни «монаха», ни «епископа», ни нереид. Геснер всячески старался раздобыть хоть одну из этих диковинок, но это ему никак не удавалось.

— Не хотите ли дракона? — предлагали ему пронырливые аптекари. — Очень хороший дракон. — И Геснеру приносили, правда, что-то вроде дракона.

— А почему он так похож на ската? Почему у него крылья заворочены и подшиты кверху? Это скат!

Посрамленные аптекари уходили, а через неделю-другую приносили новое «чудище», опять-таки более или менее ловко сделанное из ската, а то и просто из кусков разных животных.

А пока рос кабинет, пока разрастались растения в ботаническом саду и пока чуть ли не со всех концов земли получались пакеты то с засушенными растениями, то с семенами, то с рисунками, Геснер занялся минералами — они тоже нуждались в порядке. Здесь дело быстро пошло вперед. Но едва Геснер успел закончить и напечатать свою «Минералогию», как в Цюрих явилась страшная гостья — чума. Были забыты растения, был заброшен зоологический кабинет, грядки ботанического сада покрылись сорняками. Геснер надел холщевый халат, нацепил на лицо смоляную маску и смело пошел на бой со страшной гостьей. Он помнил теперь одно: он — врач. Он сражался упорно и честно, не прятался от больных, не бегал от заразы. И он — заразился.

— Отнесите меня в кабинет! — попросил он, чувствуя, что умирает.

Страшные смоляные маски и призрачные халаты подхватили носилки и отнесли Геснера в зоологический кабинет. Его положили около шкапов, под рядами развешенных по стенам чучел. И там, среди птиц, зверей и рыб, он умер.

…Когда студенты слушают первые лекции по зоологии, то им иногда показывают толстую старинную книгу, переплетенную в свиную кожу. Книгу украшают простые и странные, такие милые в своей простоте и странности, рисунки. Это книга Геснера.

— Вот, что думали почти четыреста лет тому назад! — провозглашает профессор. — Как мало знали они, и как много знаем мы теперь! Как далеко ушла наука, зоология, от тех наивных времен!

Графом Бюффоном он сделался уже на склоне лет, почти стариком. В молодости он был более известен под именем Жоржа Луи Леклерка.

Юношей он, сын парламентского советника, сумел так понравиться герцогу Кингстону, что тот увез его с собой в Англию. Бюффон (будем называть его так) не был силен в английском языке. Чтобы хоть мало-мальски ему подучиться, он перевел несколько английских книжонок, одной из которых оказалась книжка Ньютона^[22] по физике.

— Чем я не ученый?! — воскликнул Бюффон, увидя свою фамилию на обложке перевода.

И он тотчас же решил доказать это. Он не знал толком ни одной науки, но во время работы над переводом он невольно изучил немножко математику, и вот новый математик засверкал на небосклоне французской науки.

Статья за статьей, мемуар за мемуаром так и посыпались в Парижскую академию. Бюффон завалил академиков своими сообщениями и докладами. Тут были и сочинения по математике, и геометрические «увражи», и доклады по физике, и даже мемуар по сельскохозяйственной экономике. Такой дождь статей не замедлил дать свои результаты — двадцатишестилетний Жорж был избран в члены Академии.

Но звание обязывает. Если просто «Жорж» хотел прославиться, то «академик Жорж» был обязан сделать это.

Бюффон принялся исследовать крепость строительного леса, а потом ухватился за большое зажигательное зеркало. Ему очень хотелось добиться особо блестящих результатов от работ с этим зеркалом.

— Я буду зажигать за несколько лье! — гордо заявил разносторонний ученый и новоиспеченный академик.

Увы! Зеркало за несколько лье никак и ничего не зажигало.

Бюффон не был особенно разочарован этой неудачей и ухватился за следующую тему своих глубоко научных изысканий. Он хватался то за одно, то за другое, перепробовал десятки тем и работ. Несомненно, он успел бы поработать во всех областях всех наук, если бы его не усадил прочно и надежно на место один из его приятелей.

Дюфей — так звали этого приятеля — был интендантом Королевского сада в Париже. Это был, собственно, ботанический сад теперешнего Парижа, но в те времена он на него походил мало. Обычно интендантами (смотрителями) этого сада назначались придворные медики. Как только лейб-медик короля начинал стариться, король назначал его в свой сад интендантом.

— Вы знаете, как я вас люблю и ценю, — говорил он на прощальной аудиенции своему врачу. — Вы знаете, как я дорожу вашим здоровьем… Вы устали, вам пора отдохнуть. А кроме того — в моем саду такие редкие растения, за ними нужен внимательный уход и присмотр. Только вы сможете сберечь мои зеленые сокровища. Ведь, если вы так блестяще лечили меня, то…

Врач, умиленный, кланялся и отправлялся в сад. Конечно, он ничего там не делал. Новый интендант прогуливался иногда по саду, срывал и нюхал цветок, дарил внуку или внучке яблоко или грушу, и… этим и ограничивались его заботы о саде.

Дюфей оказался приятным исключением. Он очень любил садоводство и работал в саду усердно. Но он так разболелся, что пришлось подыскивать ему заместителя. Словно насмех, ни одного лейб-врача не оказалось — все они были еще сравнительно молоды и не нуждались в богадельне.