И правда, французы к его метаморфозе растений дали такой рисунок, что средневековые монахи, изображавшие деревья, плоды которых, упав в воду, превращаются в уток и гусей, могли бы искренне позавидовать Гете: из его «растения» можно было вывести любых птиц.

Никто никогда не видел и не мог видеть «первичного растения», придуманного Гете. Художник был решительный человек. Он внимательно прочитал все рассуждения Гете на этот счет и скомбинировал растение, дав, так сказать, «квинт-эссенцию» гетевских рассуждений и пояснений. Растение получилось замечательное. Оно имело около тридцати пяти сантиметров высоты и представляло из себя странную смесь плодов, листьев и цветов самых разнообразных растений. Это был какой-то букет из корней, стеблей, плодов и листьев, причем взяты были растения, из которых делать букеты не принято даже и большими «оригиналами». У этого растения были клубни картофеля, на нем висели земляные орехи, у него были шипы крыжовника, усики виноградной лозы и гороха, зелень акации, репы и папоротника, цветы апельсинового дерева, табака и множество частей самых разнородных листьев. Оно было очень похоже на ботанический атлас, изрезанный на мелкие кусочки и как попало склеенный, и я думаю, что именно так и действовал остроумный и изобретательный художник.

Да! Это растение было вполне реально — у него не было ни одной «выдуманной» части, и оно же было «универсально».

Впрочем, Гете не оценил по достоинству гениальность художника. Ему было не до этого. Сильно склонный к обобщениям, он не мог остаться в стороне от тех споров, что разгорелись во Франции. О книге Ламарка он не мог узнать во-время: Кювье скрыл от него выход этой книги, но о споре Кювье и Сент-Илера^[28] он узнал тотчас же. Гете, увлекающийся и страстный, был захвачен этим спором. Он ничем не мог заняться, а только и делал, что бегал от окна к окну и смотрел — не идет ли по улице какой-либо заезжий человек. А тогда без всяких стеснений он окликал его, подзывал к окну; и допрашивал — откуда он приехал и не слыхал ли он чего о парижских делах.

— Ну, что вы скажете об этом великом событии? — набросился он на некоего Сорэ, который зашел к нему. — Вулкан начал извергать…

— Да, это ужасно! — ответил Сорэ. — Да и чего же было ожидать при подобном министерстве, — прибавил он, пожимая плечами.

— Министерство? — переспросил Гете. — Любезнейший, мы не понимаем друг друга. Я говорю вовсе не о революциях и переворотах. Я говорю о споре Кювье и Сент-Илера.

Сорэ поперхнулся и замолчал. Спор каких-то ученых… Что значил он по сравнению с июлем 1830 года во Франции?

— Это очень важный шаг, — волновался Гете. — Это целое событие в науке, это огромный шаг вперед… это такое обобщение…

Он был, конечно, на стороне Сент-Илера и страстно желал, чтобы тот победил. Сент-Илер не доставил этого удовольствия Гете и проиграл спор. Поэт очень расстроился, он ругал, на чем свет стоит, Кювье и его сторонников, но помочь Сент-Илеру ничем не мог. Его собственные идеи, идеи эволюционные, были рассыпаны во всех его сочинениях, но ничего целого он не дал. Чтобы хоть чем-нибудь да утешиться, он заставил своего Фауста произнести целый монолог в защиту эволюции.

Их было три профессора в парижском Музее естественной истории — Кювье, Ламарк и Жоффруа Сент-Илер. Самым старым был Ламарк, самым молодым — Сент-Илер, самым знаменитым — Кювье.

Его имя навеки вошло в историю естествознания. Он основал науки — палеонтологию и сравнительную анатомию. Он был творцом естественной системы животного царства, и он же был автором пресловутой теории катастроф, столь нашумевшей в свое время. Он был знаменит, как только может быть знаменит ученый. Он был знаменит и как государственный деятель: он основал при Наполеоне I университеты в ряде городов, он был пэром Франции, президентом комитета внутренних дел, директором некатолических вероисповеданий. Он видел на своем веку ряд монархов — Наполеона, Людовика XVIII, Карла X и Луи-Филиппа. Он слышал громы революций.

Он был очень ловок и изворотлив — недаром в дружеском кругу он носил прозвище «дипломата». Люди были для него игрушками, пешками; он холодно смотрел на них и извлекал из них все, что ему было нужно. Он верил в бога и эту веру пытался обосновать научно. Его теории и гипотезы не были направлены к низвержению божества, наоборот, он пытался подпереть своими книгами шатавшийся пьедестал. Он… он был — Кювье. Этим все сказано.

Его воспитала мать. Это она развила в нем религиозность, красной чертой прошедшую через его жизнь. Она учила с ним уроки, учила его рисовать, ухитрялась заниматься с ним по-латыни, не зная латинского языка.

Феноменальная память, острая наблюдательность и невероятная сообразительность проявились у него с детства. Он очень любил рисовать, и когда ему, еще десятилетнему мальчику, попала в руки книга Бюффона, он принялся раскрашивать животных. С этого времени сочинения Бюффона стали его настольной книгой.

— Что ты читаешь? — строго спрашивал учитель Жоржа, согнувшегося над партой, и при общем смехе отнимал у мальчика томик… Бюффона.

Ах, эти учителя! Они никакие хотели позволить Жоржу довести дело до конца. Едва он начинал раскрашивать картинки — это делалось дома, — как томик у него отнимали. Он доставал новый томик — с ним повторялась та же история. Жорж так и не мог раскрасить полностью книгу, дальше восьмой таблицы он не пошел.

Еще мальчишкой он чувствовал себя вождем. Он не мог подчиняться, он должен был всегда и везде быть первым.

— Устроим академию! — предлагал он товарищам. И начиналась новая игра — в «академию». Они играли всерьез, читали доклады и сообщения, вели споры. Товарищи были членами, а сам Жорж, конечно, президентом.

А пока Жорж развлекался, воображая себя президентом академии, родители решали его судьбу. Их денежные дела были очень плохи, и, как часто бывает в таких случаях, они решили, что карьера священника будет самой подходящей для Жоржа. Он бы и попал в монахи, он был бы, несомненно, прелатом и епископом, если бы не любил позлословить. Жорж так неосторожно пошутил над директором школы, что получил аттестат третьего разряда. Дорога в духовную семинарию была закрыта.

Кое-как удалось его пристроить в Каролинскую академию. Тут Кювье решил показать себя и так приналег на науки, что просиживал за книгами ночи напролет. Он был худ и космат, он был задумчив и вял. Казалось, он ничего не замечает, что делается кругом.

— Лунатик! — прозвали его товарищи. И правда, он очень был похож на лунатика. Только книга оживляла его.

Естественные науки в академии изучались, но профессора были так бездарны, что Кювье решил изучать естествознание сам. Он немедленно организовал общество, в котором студенты делали доклады. Он и тут остался верен себе — придумал картонный орден, которым награждались достойнейшие.

Восемнадцати лет он окончил академию, но он был так еще молод, что о государственной службе и думать было нечего. Пришлось искать частное место. Правда, Кювье получил предложение занять место профессора в России. Тогда у нас охотно приглашали иностранцев. Но он отказался от этой чести.

— Там холодно, там бегают по улицам медведи, там нельзя носа показать на улицу. Нет, не поеду! — ответил он и променял профессорскую кафедру на место домашнего учителя.

В замке графа Эриси он прожил восемь лет и за это время много продумал и сделал. Он бродил по берегу моря и изучал иглокожих и других морских животных, выброшенных приливом на берег. Он часами стоял, уставившись в одну точку. Стоял так неподвижно, что птицы бегали около него, по песку, а иногда и садились ему на плечи.