Через год он написал руководство — «Искусство консервировать все растительные и животные продукты». Имя скромного повара попало в историю — не поварского искусства, а техники. Он завоевал бессмертие.

Аппер построил консервную фабричку. Его товар быстро пошел в ход. Повар разбогател.

В своем отеле он повесил в самой лучшей комнате большой портрет аббата Спалланцани. Книга ученого аббата была переплетена в прекрасную баранью кожу (Опять баранина! И после смерти она не оставила в покое Спалланцани!) — переплет должен был напоминать повару о знаменитой подливке. Свою любимую собаку он назвал «Лаццаро».

Как видите, повар отнюдь не был неблагодарным человеком.

И горячий Спалланцани, и точный аббат Нидгэм, и сиятельный граф Бюффон гнили в могилах. Их споры отшумели, их книги стояли на полках, их бутылочки давным-давно были выброшены на задние дворы. Их спор о самозарождении остался неразрешенным — всякий остался при своем. Спалланцани не разгромил Бюффона и Нидгэма, они не поколебали веры Спалланцани в невозможность самозарождения.

Реальный результат споров все же был. Повар Аппер извлек из него то, что извлекает всякий практичный человек из споров непрактичных ученых; в данном случае — он научился готовить консервы.

Ученые спорили и шумели, а повар — повар заработал на этом деньги.

Так наука о микробах впервые с недоступных высот теории спустилась на землю и получила практическое применение.

Знаменитый химик Гэ-Люссак^[15] несколько дней, с утра до вечера, не разгибаясь, просидел в своей лаборатории. Он делал анализ газов, находящихся в жестянках с консервами Аппера.

Кислорода там не оказалось.

— Нидгэм был прав, — прошептал химик. — Без кислорода нет горения, нет дыхания, нет жизни. Воздух здесь изменен. Нет ничего удивительного в том, что в консервах нет самозарождения.

Гэ-Люссак был очень пунктуален в своих исследованиях. Он решил проверить сделанное наблюдение.

— Действительно ли кислород уж так необходим для микробов?

Он наполнил ртутью короткую стеклянную трубку, запаянную с одного конца. Прижал пальцем открытый конец, перевернул трубку и опустил ее в чашку со ртутью. Там, под ртутью, он отпустил палец. Часть ртути вытекла, в верхней части трубки образовалось безвоздушное пространство. Это было помещение для микробов, которых намеревался поселить здесь хитроумный химик.

Несколько ягодок винограда легло на поверхность ртути в чашке. Они не утонули в тяжелой ртути и плавали по ее поверхности, как плавает пробка на воде. Гэ-Люссак проволочной петлей протолкнул их сквозь ртуть, втолкнул в стеклянную трубку и раздавил их там. Сок всплыл над ртутью и занял верхнюю часть трубки.

Шли дни. Трубка стояла в чашке, в трубке мерцал виноградный сок, ниже поблескивала ртуть. Микробы не заводились.

Тогда Гэ-Люссак впустил туда маленький пузырек воздуха. Он прорвался сквозь тяжелую ртуть, мелькнул в виноградном соке и затих на самом верху трубки.

И — сок начал мутнеть. Микробы появились.

— Какие микробы могут быть в таком маленьком пузырьке воздуха? — спрашивали сторонники самозарождения и сами себе отвечали: — Ведь если бы их там было столько, то кругом нас был бы не воздух, а так, жидкий кисель.

Спор Спалланцани и Нидгэма возродился.

Не стоит подробно говорить о всех спорщиках. Их было много. Среди них были и упрямые головы, были и столь простодушные, как Шванн^[16], который, повозившись с разными опытами, заявил начистоту:

— Я не знаю…

С этим «я не знаю» и дожили до 1860 года.

Незадолго до этого боевого года на сцену выступил новый охотник. Это был руанский ученый Феликс Пуше. «Феликс» в переводе на русский язык значит «счастливый». Пуше, и правда, повезло. За свое сочинение об оплодотворении у млекопитающих он получил от французской Академии наук премию — десять тысяч франков.

Пуше не подумал о том, что раскусить такой «орешек», как загадка самозарождения, нелегко. Его самомнение возросло после премии — ведь его научный гении увенчала «сама» Академия. Знай он, с кем ему придется встретиться в охоте за этой тайной — он, может быть, и не взялся бы за нее.

Но он ничего не знал, ничего не предвидел, он хотел только одного — новой славы и новой… премии.

— Самозарождение вполне возможно, — заявил Пуше. — Но оно не начинается ни с того, ни с сего. Новые организмы могут заимствовать для построения своего тела только вещества, входящие в состав трупов других умерших организмов. Под влиянием брожения или гниения органические частицы распадаются. Проблуждав некоторое время на свободе, они снова складываются в силу присущей им способности. Появляются новые существа.

Эти мысли нашли немало сторонников. В самом деле, Пуше очень ловко подошел к разрешению вопроса. Он так затемнил дело своим брожением и гниением, что все случаи, когда самозарождения не наблюдалось, было очень легко объяснить именно отсутствием брожения или гниения.

— Апперовы консервы гниют? Нет! А нет гниения, нет и самозарождения, — с апломбом заявляли сторонники Пуше.

Гниение и брожение есть результат деятельности тех или других микроорганизмов — бактерий, грибков. В гниющих и бродящих веществах эти организмы всегда кишмя кишат. Вот и разберись — кто они? Самозародились они или нет? А нет их, нет и гниения. Нет, значит, необходимого условия для самозарождения.

Бедняжка Реди! Сколько сил он потратил на выяснение того, заводятся ли мушиные личинки в гнилом мясе! Скольких вкусных филейчиков он лишил себя, пожертвовав их науке! И вот, через столько лет, ученые вернулись к тому же куску гнилого мяса. Правда, они заменили большие мушиные личинки крохотными микробами, невидимыми для простого глаза. Но разве изменилось от этого дело? Нет, нет и нет! Реди просто глазел на кусок мяса, а ученый середины XIX века щурился в трубку микроскопа. В этом только и заключалась разница, носившая громкое имя — «прогресс науки».

Спор обострялся. Он мог бы продолжаться до бесконечности, но парижской Академии наук надоели все эти споры. И она вынесла свое мудрое решение, объявив конкурс и назначив премию за безусловное разрешение проклятого вопроса.

«Никакие неясности в постановке опытов не должны затемнять результаты опыта». Этим путем академики рассчитывали избавить себя от рассмотрения всяких вздорных опытов и выслушивания легковесных докладов.

На заседаниях Академии настала желанная тишина, старички подремывали, просыпаясь и открывая глаза как раз с последним словом докладчика. И как только они слышали привычное: «Наш коллега… сообщит нам о…», как снова склонялись головы. Докладчик шамкал, старички дремали. Было хорошо, тихо, уютно…

Яростные спорщики притихли. Они засели по своим лабораториям и работали. Заработать премию всякому было лестно.

Кто знает, как долго длился бы покой старичков-академиков, если бы их не растормошил, и притом довольно бесцеремонно, Луи Пастер. Он, собственно, имел все права быть недовольным Академией. Как же — она его не приняла в свою среду.

Узнав о премии, Пастер тотчас же принялся за работу.

— Глупцы, они думают, что микробов воздуха увидишь. Они думают, что микробы оседают, как пыль. Как бы не так…

И Пастер принялся за ловлю микробов.

Он продырявил оконную раму в своей лаборатории и вставил в дырку стеклянную трубку. Один конец трубки высовывался наружу, другой торчал в комнате. В трубку был положен кусок ваты. Но это не была безобидная вата аптек, ватных шуб и оконных рам. Пастер взял гремучую вату; она растворяется в эфире без остатка, и это-то и было ему нужно для опыта.

Приладив к трубке насосик, он начал протягивать с помощью его через трубку наружный воздух. Воздух проходил через трубку в комнату, а все, что в нем было, застревало в вате. Так прошло двадцать четыре часа. Вата утратила свой девственно-чистый вид, она стала грязноватой. Тогда Пастер вынул ее и бросил в стакан с эфиром. Вата растворилась, а вся пыль и прочее, застрявшее в ней, тонким слоем упали на дно стаканчика.