Дальнейшее было в руках богов, и развитие психоанализа пошло по такому пути, что сегодня он берет за основу те воображаемые буквы, которые, как я только что показал, написаны на полях текста и искажают его. Психоанализ ставит новые цели в истолковании снов – завершение процесса анализа обнаружением этих форм, где бы они ни появлялись, в убеждении, что точно так же, как они являются знаками истощения и регресса, они одновременно и знаки преобразования «вещных отношений», которые характеризуют субъект.

Практика психоанализа, исходящая из этих позиций, может быть иногда плодотворна и эффективна, и в качестве терапии она защищена от критики. Но внутреннее несогласие все же возникает из-за очевидного противоречия: практика основана на следовании заветам Фрейда (а именно, на соблюдении разработанных им строгих правил анализа, все инструменты которого, от «свободных ассоциаций» и далее, определяются концепцией бессознательного), но при этом по поводу самой концепции бессознательного царит путаница. Самые крайние приверженцы этой практики воображают, что они освободились от всякой необходимости разрешить противоречие, проделав простой пируэт: правилам анализа (говорят они) нужно следовать еще строже, соблюдать их, как религиозный ритуал, потому что он был дан нам в результате счастливой случайности. Другими словами, Фрейд не отдавал себе отчета в том, чем он занимался.

Возвращение к текстам Фрейда показывает, наоборот, полное соответствие между его техникой и его открытием, и оно же позволяет нам ранжировать все предложенные им процедуры.

Ведь в анализе снов Фрейд намеревался дать нам только самые общие законы бессознательного. Одна из причин, по которой сны особенно благоприятны для подобного рода демонстрации, по словам Фрейда, в том, что сны и нормального человека, и невротика обнаруживают одни и те же законы.

Но действие бессознательного не прекращается и в состоянии бодрствования. Психоанализ показывает нам, как бессознательное затрагивает все наши поступки. Присутствие бессознательного в психологическом порядке, иными словами в отношениях-функциях индивида, нуждается в более точном определении: бессознательное не есть продолжение психического, потому что если в осознанном психическом эффекте присутствует бессознательная мотивация так же, как в эффекте неосознанном, и наоборот, то можно вспомнить и о значительном числе таких психических эффектов, которые совершенно точно именуются бессознательными, в том смысле, что они исключают характеристики сознания, и тем не менее не имеют решительно никакого отношения к бессознательному по Фрейду. Так что благодаря неправильному употреблению термина бессознательное в этом смысле смешивается с психическим, и только так можно причислить к психическому то, что на деле есть следствие бессознательного, например, соматического.

Таким образом, все зависит от определения места бессознательного. Я утверждаю, что это место определяется по формуле S/s. То, что мы смогли показать как охват означающим означаемого, предполагает трансформацию формулы:

Мы показали последствия не только для элементов горизонтальной означающей цепочки, но и для ее вертикальных зависимостей, разделенных на две базовые структуры, метонимию и метафору. Первая выражается:

f(S...S')S~S(-)s.

т.е. метонимическая структура указывает, что только связь между означающим и означаемым допускает элизию (прерывание), где означающее восполняет нехватку, недостаток бытия в объектных отношениях, используя возвратный характер значения для того, чтобы придать ему желание, направленное на ту самую нехватку, которую оно поддерживает. Знак «-», помещенный в скобках, представляет здесь сохранение линии -, которая в исходной формуле обозначала несводимость в отношениях между означающим и означаемым; в ней выражено сопротивление значения.

Метафора выражается формулой

f(S')S~S(+)s.

Эта формула метафорической структуры показывает, что путем замены одного означающего на другое создается творческий или поэтический эффект означения, другими словами, происходит метафорическое означение. Знак + между скобками представляет здесь выход за линию – и конститутивную значимость разрыва, прыжка для возникновения значения.

Этот прыжок есть условие возможности перехода означающего в означаемое, на которое я указал выше, хотя раньше я говорил об этом в связи с местом субъекта. И теперь мы должны обратиться к функции субъекта как к главному вопросу нашей проблемы.

«Я мыслю, следовательно, существую» (cogito ergo sum) не просто формула, в которой наряду с историческим апогеем размышлений о знании дается связь между прозрачностью трансцендентного субъекта и его экзистенциальным самоутверждением.

Возможно, я всего лишь объект и механизм (т.е. не более чем феномен), но до тех пор, пока я так думаю, я существую, существую в абсолютном смысле. Несомненно, философы внесли существенные коррективы в эту формулу; особенно важно, что будучи тем, что мыслит (cogitans), я не могу позиционировать себя иначе, чем объект мышления (cogitaturn). Тем не менее, в силу предельного очищения трансцендентного субъекта, несомненна моя экзистенциальная связь с трансцендентным субъектом, по крайней мере в его сегодняшнем понимании, и что формула «cogito ergo sum» ubi cogito, ibi sum» («я мыслю, следовательно, существую», где я мыслю – там и существую) преодолевает это разграничение между субъектом и объектом мысли.

Конечно, эта формула сводит мое существование только к мысли, что я существую; в самом ли деле я думаю, что она относится только ко мне, и высказываю ли я эту формулу – это никому неинтересно.

Обойти эту проблему под тем предлогом, что она имеет уже философские притязания, значит продемонстрировать нашу робость, скованность запретами. Потому что без понятия субъекта не может обойтись даже такая наука, как стратегия (в современном смысле), исключающая всякий субъективизм.

Это значит также закрыть себе доступ во вселенную Фрейда – в том же смысле, как мы говорим о вселенной Коперника. Фрейд сам сравнивал свое открытие с коперниковской революцией, подчеркивая, что он вновь поставил вопрос о том месте, которое предписывает себе человек – в центре вселенной.

Место, которое я занимаю как субъект означающего по отношению к моему месту как субъекта означаемого. Это место концентрическое или эксцентрическое? – вот в чем вопрос.

Вопрос не в том, говорю ли я о себе в форме, совпадающей с тем, что я есть на самом деле; это скорее вопрос о том, таков ли я, как тот, о ком я говорю как о себе. И здесь очень уместно употребить слово «мышление», «мысль». Фрейд использует это слово для обозначения элементов, составляющих бессознательное, т.е. механизмов означения, которые, как мы теперь видим, всегда в нем присутствуют.

И справедливо, что философское мыслю стоит в центре того миража, который придает современному человеку такую уверенность в себе даже в виду всех его сомнений на собственный счет, даже в виду того недоверия, которым он научился отгораживаться от ловушек эгоистической любви к самому себе.

Сходным образом, если я встану на позиции метонимии и откажусь от поисков иных значений, кроме тавтологических, если во имя «война есть война», а «копейка есть копейка» я решусь быть только тем, кто я есть, как я смогу устранить тот очевидный факт, что делая все это, я существую?

Столь же справедливо, что если я встану на другой, метафорический, полюс в моих поисках значения, если я посвящу себя становлению того, кем я являюсь, нет сомнений, что даже если я потеряю себя в этом процессе, я все же существую.

И вот в этих точках, где само свидетельство подрывается эмпирикой, заключается хитрость произведенной Фрейдом перемены.

Эта значимая игра между метонимией и метафорой, до и включая ту грань, которая расщепляет мое желание на отказ от значения и недостаток существования и которая связывает мою судьбу с вопросом моего предназначения, эта игра, во всей ее изощренности, ведется до тех пор, пока счет не становится равным, пока она не заводит туда, где меня нет, потому что я не могу располагаться там. Требуется нечто большее, чем эти слова, которые привели в растерянность мою аудиторию: я мыслю там, где меня нет, следовательно, я есть там, где я не мыслю. Слова, передающие чуткому уху, с какой ловкой двойственностью круговерть значений ускользает от нашего понимания по вербальной нити.