Вот что надо сказать со всей определенностью: я не существую, когда я являюсь игрушкой моей мысли; я думаю, что я есть, всякий раз, когда я не думаю, что думаю.

Эта двуликая загадка связана с тем фактом, что истина достижима только в рамках тех представлений, согласно которым весь «реализм» творческих произведений берет начало в метонимии; она также связана с тем фактом, что мы имеем доступ к значению только через двойной поворот метафоры, когда мы располагаем единственным ключом: S и s (означающее и означаемое) формулы знака Соссюра 

принадлежат разным уровням, и люди только вводят себя в заблуждение, полагая, что их подлинное место на оси между ними, тогда как этой оси не существует.

То есть ее не существовало, пока ее не открыл Фрейд; потому что если то, что открыл Фрейд, не эта ось между означающим и означаемым, то он ничего не открыл.

Содержание бессознательного со всеми его разочаровывающими двусмысленностями не дает нам большей реальности субъекта, ничего более последовательного, чем его непосредственная данность; сила бессознательного – в его истинности в измерении бытия: это ядро нашего существа, как говорил сам Фрейд.

Механизм метафоры, приводимый в движение двумя спусковыми крючками, есть в сущности тот самый механизм, который определяет симптом в психоаналитическом значении. Между загадочным означающим сексуальной травмы и замещающим его словом в существующей смысловой цепи пробегает искра, которая фиксирует в симптоме значение, закрытое от сознания субъекта, и в этом значении лежит исцеление – симптом оказывается метафорой, в которой плоть или функция взяты как означающие элементы.

Все те загадки, которые желание представляет для «естественной философии», его неистовое высмеивание стремлений к безграничному, скрытые конфликты, которые отравляют радости знания и властвования, – все это не более чем расстройство, спутанность, нарушение инстинктов, происходящее оттого, что нас застали на рельсах, вечно ведущих к желанию чего-то иного – метонимии. Вот откуда «извращенная» фиксация как раз на напряженной точке цепочки означений, где замерзает экран памяти и разлагается завораживающий образ фетиша.

Это единственный способ помыслить неуничтожимость бессознательного желания, когда оно не вызвано естественной потребностью; ведь последняя не проходит до тех пор, пока она не удовлетворена, и неудовлетворение естественной потребности может повлечь за собой разрушение организма. Но в памяти, которая сопоставима с тем, что называется памятью в современных думающих машинах (в свою очередь, их принцип действия – электронное воплощение означающих), в памяти обнаруживается цепочка, которая постоянно воспроизводится в процессе переноса – цепочка умершего желания.

Истину этого желания, то, чем оно было в прошлом, пациент выплескивает в симптоме (сравните со словами Христа о том, что заговорили бы сами камни, если бы дети Израиля не стали их голосом).

Вот почему только психоанализ позволяет нам выделить в памяти функцию воспоминания. Укорененная в означающем, она разрешает платоновскую загадку воспоминания благодаря власти исторического над человеком.

Надо только прочитать «Три эссе о сексуальности», чтобы заметить, что несмотря на псевдобиологические пояснения, которыми Фрейд их разукрасил ради широкой доступности, он объясняет возможность доступа к объекту диалектикой возврата.

Исходной точкой его был «возврат» в понимании Гельдерлина, меньше чем через двадцать лет Фрейд придет к повторению по Кьеркегору; т.е., полностью подчинив свою мысль скромным, но жестким задачам исцеления посредством бесед, он оказался не в состоянии освободиться от порабощения жизнью, что привело его от величественного принципа Логоса к пересмотру неумолимых антиномий Эмпедокла.

И чем еще можно объяснить, что человек науки прибегает к Deus ex machina на той сцене, которую он называет пространством сна, – развязка не менее смехотворная от того, что зрителю показывают, как машина управляет режиссером? Как еще можно представить, что ученый XIX в., – до тех пор, пока не поймем, что Фрейд должен был склоняться перед властью свидетельств, которые преодолевали его предубеждения, – как он мог ставить «Тотем и табу» выше, чем все остальные свои труды вместе взятые, эту книгу с ее непристойной и жестокой фигурой первобытного отца, не искупленной слепотой Эдипа? И в этой-то фигуре сегодняшние этнографы, почтительно склоняя головы, усматривают возникновение мифа.

Так что широкое распространение некоторых символических конструкций Фрейда, таких как теории детской сексуальности, которые обеспечивают мотивацию вплоть до мельчайших деталей невротических состояний, отвечает тем же потребностям, что и миф.

Сходным образом маленький Ганс[55], о котором мы говорим в моем фрейдовском семинаре, попавший в затруднительное положение в пятилетнем возрасте, вдруг столкнувшийся с загадкой своего пола, своего существования, под руководством Фрейда и своего отца, ученика Фрейда, превратился в мифическую форму, кристаллизованную вокруг его фобии, со всеми возможными вариантами при ограниченном числе означающих.

Эта операция показывает, что даже на индивидуальном уровне решение невозможной задачи становится по плечу человеку, когда истощаются, исчерпываются все формы невозможного, встречающиеся в решении при помощи уравнения означения. Это удивительная демонстрация, помогающая постичь множество наблюдений, которые до сих пор использовали только в качестве источника осколков и фрагментов, как единый лабиринт. Нас должен удивить и тот факт, что коэкстенсивность развертывания симптома и его исцеления показывает истинную природу невроза: рожденный страхом, истерический или навязчивый, невроз всегда есть вопрос, который бытие задает субъекту «оттуда, где этот вопрос существовал перед тем, как данный субъект вошел в мир» (это выражение использовал Фрейд, объясняя маленькому Гансу, что такое Эдипов комплекс).

Упомянутое «бытие» является в момент просветления из глубин глагола «быть», и я сказал, что оно задает вопросы субъекту. Что это значит? Оно не ставит вопрос перед субъектом. Так как субъект не может достичь места, где ставится вопрос, бытие ставит вопрос в место субъекта, т.е. на этом месте бытие ставит вопрос посредством субъекта, точно так же, как теоретическая проблема ставится посредством пера, ручки, клавиатуры, так же, как человек античности думал посредством души.

Только так Фрейд вписывает эго в свое учение. Фрейд определял эго через сопротивления, которые ему присущи. Они воображаемой природы и могут быть сравнены с приспособляемостью, которую обнаруживают животные в своих брачных ритуалах и боях. Фрейд показал, что в человеке это сопротивление сводится к отношениям нарциссизма, которые я описал в своем эссе о зеркальной стадии[56]. И внутри них он выделил синтез перцептивных функций, в котором интегрируются сенсорно-моторные выборы, определяющие для человека то, что он называет действительностью.

Но это сопротивление, необходимое для упрочения власти воображения, которое затемняет послание бессознательного, вторично по отношению к особому сопротивлению, возникающему по мере продвижения по знаковому порядку к истине.

Вот причина, почему истощение защитных механизмов, которое так хорошо показано в работах психоаналитика Фенишеля, проявляется (хотя сам Фенишель этого не объясняет и не понимает) просто как изнанка или обратный аспект механизмов бессознательного. Перифраз, эллипсис, антиципация, замедление, отрицание, отступление, ирония – все это фигуры стиля, так же как литота, антономазия – тропы, и эти термины – самые удобные для обозначения данных механизмов. Неужели можно видеть в них только фигуры речи, тогда как на деле они – действенный принцип в риторике дискурса, который реально производит пациент?