Переход от знаков, которые маскируют нечто, к знакам, которые скрывают, что за ними ничего нет, – это решающий поворот. Первые подразумевают теологию истины и тайны (к которой относится и понятие идеологии). Вторые открывают эру подобий и симуляций, в которой больше не осталось ни Бога, ни Страшного суда для отделения правды от лжи, действительности от ее искусственного воскрешения, потому что все уже умерло и уже воскресло.

Когда действительность перестает быть тем, чем она была, ностальгия обретает новый смысл. Разрастаются мифы происхождения и знаки реальности; растет количество подержанных истин, поношенной объективности, ложной подлинности. Нарастает тоска по подлинному, живому опыту; фигуративное замещает исчезнувшие объект и содержание. И идет паническое производство подлинного, над– и параллельно материальному производству. Так проявляется симуляция в нашей сегодняшней фазе: в виде стратегий реального, неореального и гиперреального, всеобщим заменителем которых является стратегия сдерживания.

Диснейленд – совершенная модель переплетающихся между собой уровней симуляции. Прежде всего, это игра иллюзий и фантазмов: пираты, фронтир, будущее, и т.д. Считается, что успех предприятию обеспечивает мир фантазии. Но толпы посетителей привлекает больше социальный микрокосм, миниатюризованное и религиозное наслаждение действительной Америкой, со всеми ее удовольствиями и недостатками. Вы паркуетесь снаружи, стоите в очередях внутри, при выходе вы вновь остаетесь в одиночестве. В этом воображаемом мире единственная фантасмагория – чувство теплоты и товарищества в толпе и избыточность технических приспособлений, которые используются для создания эффекта разнообразия. Это полный контраст с абсолютным одиночеством парковки – настоящего концлагеря. Иначе: внутри разные забавные устройства привлекают толпу, деля ее на потоки; снаружи одиночество направлено на единственное забавное устройство – автомобиль. В силу невероятного совпадения (одного из тех, что придают особое очарование нашей вселенной) этот глубоко замороженный инфантильный мир был задуман и создан человеком, который сам теперь хранится в охлаждающей смеси; при температуре 180 градусов ниже нуля ожидает воскрешения Уолт Дисней.

Все в Диснейленде дает объективное представление о реальных Соединенных Штатах вплоть до отдельных посетителей и толпы. Все американские ценности здесь представлены в миниатюре, в форме странички комикса, забальзамированные и покоящиеся с миром. Откуда и возможность идеологического анализа Диснейленда: это дайджест американского образа жизни, панегирик американским ценностям, идеализированное представление противоречивой действительности. Да, конечно. Но в нем скрывается еще что-то, и идеологический анализ как раз вскрывает эту симуляцию третьего порядка: существование Диснейленда скрывает тот факт, что «реальная» страна, вся остальная Америка, и есть Диснейленд (так же как существование тюрем скрывает тот факт, что общество в целом, в его повседневной реальности, есть своего рода тюремное заключение). Диснейленд представляют нам как воображаемый мир, чтобы мы поверили, что остальной мир подлинный, тогда как на самом деле весь Лос-Анджелес, вся окружающая Америка уже не подлинные, а превратились в гиперреальную симуляцию. Это больше не вопрос ложного представления реальности (то есть не идеологический вопрос), но вопрос скрытия того факта, что реальность утратила реальность, и в этом случае речь идет о спасении реальности в принципе.

Воображаемый мир Диснейленда не истинен и не ложен: это машина сдерживания, существующая для того, чтобы омолодить старые выдумки реальности. Отсюда инфантильная дегенерация этого мира. Он задуман как мир детский, чтобы мы поверили, что где-то далеко отсюда, в настоящем мире, есть взрослые, и чтобы скрыть, что детскость встречается повсюду, особенно среди тех взрослых, которые приезжают в Диснейленд поиграть в детей.

Больше того, Диснейленд не одинок. «Заколдованная Деревня», «Волшебная Гора», «Морской Мир»[105]: Лос-Анджелес окружен этими «станциями воображения», которые подают энергию реальности городу, тайна которого в том, что он представляет собой бесконечный нереальный круговорот: это город невероятных размеров, но без пространства и измерений. Так же как электростанциям, атомным станциям и киностудиям, этому городу – а он есть вечный сценарий и вечная кинолента – нужны образы, созданные из знаков детства и поддельных фантазмов, для подпитки его симпатической нервной системы.

Уотергейт. Сценарий тот же, что в Диснейленде (воображаемый эффект, скрывающий тот факт, что реальности нет ни по ту, ни по эту сторону искусственного периметра), хотя здесь это по видимости скандал, под которым скрывается отсутствие разницы между фактом и его разоблачением (ЦРУ и журналисты «Вашингтон Пост» используют одни и те же методы). Та же операция, но на сей раз использующая скандал как способ возродить моральные и политические принципы, вымышленное как способ возродить принцип реальности, стоящий под угрозой.

Осуждение скандала – всегда усиление закона. А Уотергейт прежде всего преуспел в создании впечатления, что скандал имел место на самом деле – в этом смысле он оказался поразительной операцией: введением огромной дозы политической морали в глобальном масштабе. Вместе с Бурдье[106] можно сказать: «В характере любой власти всегда заложено стремление скрыть свою властную природу, и в этом притворстве власть обретает силу» и понять это следующим образом: аморальный и беспринципный капитал может функционировать только под прикрытием какой-либо моральной суперструктуры, и кто бы ни возобновлял эту общественную мораль (с помощью негодования, обличения и т.д.), тот только способствует усилению власти капитала, как это произошло с журналистами «Вашингтон Пост».

Но это только идеологическая формула, и Бурдье под «характером власти» имеет в виду истинный характер капиталистического господства и обличает характер власти при капитализме как скандальный, поэтому он такой же детерминист и моралист, как журналисты из «Вашингтон Пост». Он занят тем же делом очищения и восстановления морального порядка, порядка истины, в котором берет начало всякое подлинное социальное насилие. Это очищение выходит далеко за пределы чисто властных отношений, которые представляют собой один из компонентов постоянно меняющегося морального и политического сознания людей.

Все, чего капитал от нас просит, – принять эти властные отношения как рациональные или оспорить их во имя рациональности, принять как моральные или оспорить их во имя морали. На самом деле это одно и то же: раньше задача состояла в скрытии скандала; сегодня задача состоит в том, чтобы скрыть отсутствие скандала.

Уотергейт не есть скандал: вот что надо сказать со всей определенностью, потому что именно это все пытаются скрыть. Когда мы говорим об Уотергейте как о скандале, мы скрываем моральную панику, охватывающую нас при приближении к сути капитала, его внезапной жестокости, его непостижимой ярости, его глубокой аморальности – вот что по-настоящему скандально, вот что не поддается объяснению в системе равноценности экономики и морали, которая остается аксиомой левого мышления, начиная с Просвещения и до коммунизма. Капиталу плевать на идею договора, которая ему приписывается: это чудовищное беспринципное предприятие, и только. Скорее, это «просвещенная» мысль пытается контролировать капитал, налагая на него некие правила. И все эти взаимные упреки, которые сегодня пришли на смену революционной мысли, сводятся к обидам на капитал за то, что он не следует правилам игры. «Власть несправедлива; ее закон – это классовый закон; капитал нас эксплуатирует; и т.п.» – как будто у капитала есть договор с обществом, которым он правит. Левое движение держит в руках зеркало обоюдности в тщетной надежде, что капитал клюнет на удочку «общественного договора» и выполнит свои обязательства по отношению к обществу (при этом нет необходимости революции: достаточно, если капитал примет рациональную формулу обмена).