Дверь в кладовку была распахнута настежь. Внутри было пусто.

— Вот и ты… — ласковый голос доносился окуда-то снизу.

Семенова обомлела. На подстилке у обеденного стола уютно примостился муж. Казалось, он весь лоснится от удовольствия.

— Юр…ра, — только и выдохнула Семенова.

— Ты только погляди! — звонко, по мальчишески засмеялся муж, — Только погляди! Теперь мы свободны! Больше не нужно прятаться! Как в былые времена, как в молодости! Не нужно бояться, любовь моя!

Он резво вскочил на четвереньки и забегал вокруг стола, то и дело, игриво кусая себя за зад.

— Никаких правил! Никаких ограничений! Никакой угробленной жизни! Все! Завтра же начнем все сначала! Я побреюсь, ты побреешься, черт возьми, да мы вместе побреемся и побежим, сначала вокруг дома, а потом дальше, и кто знает, — где мы в конце-концов окажемся, милая ты моя!

От этих слов Семеновой стало душно. «Господи, только не ветчина!»-подумалось ей и тотчас же она поняла, что это именно ветчина, а может и что похуже. Избегая смотреть на мужа, она подняла взгляд на стол и вперилась в стоящий по центру смолистый чан со сдвинутою крышкой. Из под крышки шел пар.

— Юрий, — ровным голосом произнесла она, — что ЭТО?

Муж разом перестал бегать по кругу, поднялся на ноги и с деланным изумлением уставился на чан.

— Ах, это… — смущенно произнес он, — это…. М-да, положительно несерьезный вопрос. Что ЭТО? В самом деле…это….некоторым образом…чан.

Семеновой показалось, что мир вокруг нее сужается до размеров пресловутого чана.

— Юра…. Где наш сын?

Где наш сын????

— Я приготовил суп, — улыбнулся муж. — Браво-супец из книги походных рецептов! Восемь ложек соли, луковица….укропчик…

Семенова осела прямо на пол. Перед глазами ее стоял чан, пышущий густым паром. И чан этот, до недавнего времени безраздельно, ментальной пуповиной связанный с нею, теперь означал не более, чем представлял из себя на самом деле.

Браво-супец из книги походных рецептов.

Мысль, проникнувшая в ее сознание за секунду до наступления тьмы, отразилась на сетчатке глаз мгновенной вспышкой, сургучной печатью выдавила последние двенадцать лет жизни, возвращая ее к счастливом моменту ЗАЧАТИЯ.

Она увидела, насколько голодна была все эти годы…

Денис Дидушок

Андрей Овчаренко

Помню как сейчас-и то раннее утро и ту беседу, что привела к столь ужасным последствиям. Сегодня, когда жизнь моя висит на волоске, я считаю своим прямым долгом поведать тебе, любезный читатель все как на духу. И не суди меня строго-ведь жизнь есть лишь отражение извечного круговорота дел наших, улыбок наших, любовей наших и смертей наших…

Случилось это так…

— Была моя дочь блядью-блядью и осталась!.. — сокрушался повар второй гильдьи Семихвалов, — Это ж надо, что учудила, бесово отродье! Вылила себе на голову пуд говна, в Великдень и в таком виде заявилась в церковь, к обедне! Я, грит, монашка Зоя!

И что это за монашка такая-Зоя?..Неведомо.

— А вот еще случай был… — Еремкин опрокинул рюмку хинной и продолжил, — Иду как-то ночью… Смотрю Ваша дочь голая лежит на дороге. Я поздоровался вежливо и иду себе. Тут мне в затылок какашка «шлёп»! Слышу смех её и крик: «Подарочек Вам, сударь, от монашки Зои!»…

— Да кто такая эта монашка ЗОЯ! — Семихвалов налился краской как помидор, — Уж весь Питер гудит! Давеча, сижу в булошной, денек выдался тихий, покойный, читаю «Ведомости» от третьего дня. Гляжу-Высокин идет, полагаю слыхали о нем, Варрат Жоррович… по глазам вижу-слыхали- дуэлянт и краснобай! Так вот…. Идет, под ноги себе не смотрит, на морде выражение такое…хамское. А в усах ГОВНО, натуральнейшее ГОВНО.

Это, молвит, сено души моей! От кого, спросите, набрался, паршивец? Охотно отвечу! От нее же-от монашки ЗОИ! — и Семихвалов сердито сплюнул.

— Господа, господа! Полно Вам троеху бутучить сивокрампно! — раздраженно вскрикнул дьячек Бесовкин, — Иль сказано в святом писании, что питаться говном есть грех, иже как и обмазываться оным? Ась? — и он грозно обвел сидящих пылающими очами.

— Меня интересует только одно! — Семихвалов насупился. В воздухе запахло грозой.

— Кто или Что сподвигло мою дочь на знакомство с этой ведьмой, монашкой Зоей? И почему, я повторяю, господа, почему, она принялась за копрофагию? Я с женой Аксиньей 30 лет в браке прожил, а говна ни разу не пробовал. Ссал на жену-не скрою, блевотину ее вылизывал, кровицу менструальную со сметаной заместо клубники жрал, даже поросенка махонького один раз на хуй натянул, так, скажу вам, приятно….но ГОВНО! Что же это за женщина такая, ежели Говно потребляет в чистом виде?!!

— А вот еще случай был!.. — оживился изрядно захмелевший Еремкин.

— Да идите Вы, батенька, на хуй со своими случаями! — взревел Семихвалов и запустил в Еремкина сметанницей. Дьячек залился неприятным смехом и потянул на себя скатерть.

— Выкиньте его на хер отсюда, Артём Тимофеич! — захрипел он.

— Да уж, Варрат Жоррович, извольте-ка нахер-с пойти! — ревел взбешенный Семихвалов, схватив обалдевшего от неожиданности Еремкина за ворот.

Еремкин от страха икнул. Глаза его сделались какими-то рыбно-молочными, во взгляде появилось безумие. Неловкими пальцами, он попытался отнять стальные кулачищи хозяина от своего ворота, но тем самым лишь ухудшил положение. Семихвалов хрипанул и нанес оппоненту сокрушительный удар в челюсть. Еремкин мгновенно обмяк, левая нога его конвульсивно дернулась….светлые брюки потемнели.

— Вот и чудненько! — пропел Семихвалов, укладывая Еремкина на стол, головою прямо в сельдь в шубе, — отменный выйдет Тожжо, у нас с вами, батюшка! — и сладостно рыгнул, обдав восхищенного священника густой и терпкой мокротой.

До этого молчавшая солдатка Устинья принялась постанывать и тереть свои огромные соски.

— Еще бы эту блядь на чистую воду вывести… — мечтательно заявил Семихвалов.

— Выведем, родненький, выведем… — пискнула Устинья, поглаживая одной рукой его промежность, а второй продолжая теребить сосок.

Дьячек наклонился над Еремкиным и стал злобно шептать ему на ухо, брызгая слюной: —Ну шта, блядь? Умный, блядь? До хуя, блядь, случаев помнишь? А вот мы таперича и посмотрим, какой ты умный! — и громко обратился к Семихвалову, — А что, любезный Артем Тимофеич, давненько мы с вами мозгами не баловались?

Еремкин заплакал и стал гусеницей сползать со стола…

— Пощадите, братцы! — запричитал он нелепо повиснув на скатерти. С усов его капала сельдь, — господа!

— Покажи ему пизду… — буркнул Семихвалов, подкидывая в руках небольшой молоток.

Устинья вплотную подошла к ревущему, словно кабан на бойне Еремкину, задрала подол юбки и ткнула сильно заросшим лобком последнему в нос. Еремкин засопел дико, побагровел, на виске его бешено пульсировала жилка.

— Урррро, — ворчал он, захлебываясь, — Заггга!

В этот момент, дьячек, мышкой сидевший в своем углу, выхватил из рук хозяина молоток и со всей силы обрушил стальную его головку на темя Еремкина.

Еремкин взбрыкнул коленями, заверещал, дернулся всем телом и налито вперился в дьячка.

— Что же ты, Дьякон Тиныч, — нараспев загудел он, — за кудри хватаешься, а сам живой травы не видел! Век тебе морду гнуть!

Дьячек округлил лицо и затрясся весь, крепко сжимая в руках окровавленный молоток. Еремкин тяжело глянул на него еще раз, потом повернул лицо к Семихвалову и медленно вытянув правую руку, вперил в него указующий перст.

— А Ты, Мудак Витальевич, — с издевкой процедил он, — как был лизуном, так и останешься, заверть уртейская! Нарзанщик липовый!

В наступившей тишине, гулко ухало сердце Семихвалова «Как же это? — вопил кто-то внутри него, — Что же коится?….» «Коится» рифмовалось только с коитусом, и от рифмы этой становилось почему-то жарко.

— Нелюди, — с расстановкой произнес Еремкин, — Сатиры!

Он грузно поднялся на ноги и побрел к выходу. Дьячек засеменил следом, повизгивая возбужденно как собачонка, забегая вперед и заглядывая преданно в глаза.