Радищев всё лучше и лучше узнавал Сумарокова и его сестру. Брат с сестрой были «любителями наук», оба занимались переводами и стихосложением. Александр Николаевич бывал у них дома.

Кабинет Сумарокова был прост, но, едва переступив порог этой творческой обители, Радищев подумал, с каким бы наслаждением он окунулся сейчас в работу. Письменный стол Панкратия Платоновича был завален бумагами, тюбиками с краской, цветными карандашами и кистями. Книжный шкаф с зеркальным стеклом забит книгами в богатых переплётах. На стенах размещались акварельные и карандашные рисунки хозяина, сделанные изящно и талантливо. Много было миниатюрных портретов и среди них — портрет Натали.

Радищев в первый же раз провёл здесь несколько часов в дружеской беседе. Натали появилась вся зардевшаяся, в простеньком домашнем платье, с накидкой на плечах, она подала им горячий кофе и тут же ушла.

Прежде всего они заговорили о журнале. Их обоих волновало его издание. Александр Николаевич успел прочитать вышедшие номера ежемесячника, и ему хотелось высказать Сумарокову своё мнение.

— Не обессудьте за правоту моих слов, Панкратий Платонович, ежели скажу о журнале, что думаю…

— Какая может быть обида, журнал — дитя культуры нашей, ещё в младенческом возрасте.

Радищев сказал, что думал:

— Россиян должно приучать к уважению своего собственного. Оно не хуже иноземного. «Иртыш» заполнен переводами. К чему такое угождение чужим?

Сумароков молчал. Для него это были совершенно новые мысли, и он не знал, что ответить.

— Следовало более показывать нашу жизнь, — продолжал Радищев, — не так ли, а?

— Совершенно верно, — согласился Сумароков, — мы ещё пока мало думали, каким светом должен озарять наш факел сибирскую жизнь.

— Только русским, Панкратий Платонович, — и спросил, кто держит корректуру журнала, кто, кроме тоболяков, сотрудничает в нём.

— Корректуру ведёт Натали, а сотрудничают любители словесности из Перми и Барнаула, Иркутска и Екатеринбурга.

Радищев невольно вспомнил неутомимого книгоиздателя Новикова, мечтавшего продвинуть книгу во все уголки земли российской.

— Дело, начатое вами, велико и похвально.

Сумароков благодарным кивком ответил на похвалу Радищева. Его охватило желание раскрыть свою душу перед новым другом, завоевавшим с первой встречи его расположение, и он начал рассказывать о себе.

Три года назад, будучи в гвардии, Сумароков, шутя, искусно нарисовал сторублёвую ассигнацию, которую его вахмистр Куницкий сбыл купцу. Шутка окончилась плохо. Купец возбудил дело, и Сумароков, лишённый чинов и дворянского звания, вместе с вахмистром был сослан в Тобольскую губернию.

— Судьба играет людьми, — сказал Радищев.

Сумароков, пытаясь узнать подробнее о ссылке Радищева, осторожно спросил, какая злая сила закинула его в Сибирь.

— У каждого свой рок на челе начертан, Панкратий Платонович, — неопределённо ответил Радищев и отвёл разговор в сторону, умолчав до времени о себе.

Хозяин понял, что гостю было или тяжело говорить об этом, или он из осторожности не желал откровенничать с ним. То и другое не обидело Сумарокова. Он знал, как трудно на первых порах открывать себя людям, и заговорил о другом.

— Днями душит скука, размахнулся бы как в полку — удаль свою показал. Нельзя, на виду у всех…

Он чем-то напоминал Радищеву лейпцигского друга Андрея Рубановского. Тот также любил показать свою безудержную удаль и частенько говаривал: «Человек создан для блаженства, и это блаженство в нас самих».

Радищев доверчиво обронил:

— Моё положение куда хуже, душа скорбит.

Панкратий Платонович возбуждённо зашагал по кабинету.

— Не печалуйтесь, Александр Николаевич. На земле надлежит быть земному.

В годы своей молодости Радищев говаривал так же, а ныне горести и печали умалили его силы и смирили многие желания. Он оставлял гостеприимный дом с чувством зарождающейся дружбы к хозяину. Александр Николаевич убеждался, что скрытые благородные порывы Панкратия Сумарокова в иной обстановке проявились бы по-иному. Он снова сравнил Сумарокова с Андреем Рубановским. Бесшабашный к себе, тот рассуждал, что на земле живёт лишь один раз.

Но не только удальство напоминало об их сходстве. Было что-то другое, сближающее столь далёких друг другу людей. Радищев понял: то сходство было и в их сестрах. В застенчивой Сумароковой он узнал застенчивость Рубановской, в смелой решимости Натали — готовность пойти на самопожертвование Елизаветы Васильевны, с горячей любовью отдавшей свои силы его детям. Натали последовала за братом в ссылку. Он понимал, как смягчила она своим присутствием участь Панкратия Сумарокова. Та и другая приносили свою молодость в жертву, сознательно следуя зову благородных сердец. И дружеская связь Радищева с Сумароковым стала от этого ещё дороже и значимее.

Губернатор Алябьев разрешил Радищеву ознакомиться с архивными бумагами, относящимися к истории Сибири. Александр Николаевич воспользовался любезностью наместника и принялся за глубокое изучение материала об обширнейшем крае государства Российского. Он с радостью сообщил Воронцову, что время своего пребывания в Тобольске употребляет себе на пользу приобретением беспристрастных сведений о здешней стороне.

Архив наместнического правления размещался в нескольких палатах над Шведской аркой. Радищев ранним утром приходил в это здание с грандиозными стенами, напоминавшими ему скандинавские замки. Перелистывая пыльные бумаги, углубляясь в их содержание, он почти не замечал, как бежит время.

Губернский архивариус — седенький старичок, прослуживший в наместническом архиве много лет, получил наказ — содействовать господину Радищеву в работе и был доволен, что новый человек глубоко заинтересовался его бумагами. Он не отходил от Радищева все дни, пока тот посещал его хранилище.

— Господин Радищев, скажите, что ищете, что нужнее всего вам? — спрашивал архивариус.

— Всё в бумагах важно и нужно, — отрываясь от пропахших сыростью затхлых листов, говорил Александр Николаевич. — Всё здесь — история обширнейшего края сибирского…

Большие, чуть усталые глаза его спокойно блестели и с благодарностью смотрели на архивариуса Николая Петровича Резанова. Видевший многих учёных и путешественников в палатах архива, с таким же прилежанием рассматривающих старые бумаги, как изучал их Радищев, Николай Петрович старался понять нового посетителя. Архивариус внимательно присматривался и прислушивался к нему и заключил, что он не был похож на других посетителей. Радищев с первого разу привлекал к себе словами, согретыми душевным теплом. Слушать его было приятно, но ещё приятнее было чувствовать в отношениях его простоту и сердечность.

— Взгляните в эту папку, — развёртывая пожелтевшие стопы листов, сказал архивариус Резанов, — геральдика всех сибирских городов…

— Достойнейшая наука, — отозвался Александр Николаевич и стал перелистывать бумаги, рассматривая затейливые изображения городских гербов.

Древний герб Тобольска изображал золотую пирамиду с воинскими знамёнами, барабанами и алебардами. Эти воинские атрибуты словно рассказывали о боевой славе города, когда он, будучи ещё крепостью, основанной русскими землепроходцами на самом краю Московской Руси, смело и героически отбивал вражеские набеги степных, кочевников. От герба будто веяло давними временами Бориса Годунова.

Позднее Тобольская губерния получила другой герб — с изображением щита Ермака. Слава завоевателя Сибири была запечатлена этим щитом на тобольском гербе.

— Ему бы памятник поставить на берегу Иртыша, — сказал Резанов, — как Петру Первому поставили в Санкт-Петербурге…

— Поставят! — подтвердил Радищев. — Народ умеет ценить своих достойных сынов.

Охваченный мыслями о Ермаке Тимофеевиче, Радищев на несколько минут оторвался от дела и подошёл к окну. Сквозь железную решётку виднелся весь Тобольск, Иртыш и широкие просторы за рекой, окаймлённые вдали синеватой полоской гор.