Александр Николаевич, охмелевший и раскрасневшийся, протянул бокал.
— Я дорожу всем, что служит французскому народу и революции.
— Пардон, вы ярый вольтерьянец…
Де Вильнев посмотрел на Радищева улыбающимися и тоже опьяневшими, чуть прищуренными глазами.
— Я сын отечества российского!
Радищев встал. Что-то величественное, гордое, непокорное отразилось во всей его фигуре.
— Я зрю глазами учителя Михаилы Ломоносова. Голос разума его, мой голос…
— Любовь к отечеству похвальна!
Довольные и весёлые, они оба рассмеялись счастливым и гордым смехом. Томас Томасович спросил, не пожелает ли Радищев осмотреть город и его окрестности. Александр Николаевич не отказался. Де Вильнев распорядился заложить лёгкую коляску. Они поехали обозревать Томск и его достопримечательности.
Елизавета Васильевна нетерпеливо ждала Радищева к обеду, но он не возвращался. Она послала Степана к коменданту. Слуга вернулся и сообщил, что Александр Николаевич уехал за город. Рубановская впервые обиделась. Чувство горечи появилось в сердце. Она нервничала, у неё сильнее заныли зубы. Комната наполнилась вздохами и стонами больной.
Слуги хлопотливо забегали с компрессами, примочками и заварками из трав. Степан, научившийся ухаживать и лечить Радищева во время его болезни, был расторопным домашним лекарем и у Елизаветы Васильевны. Дуняша оказалась смышлёной помощницей.
Александр Николаевич возвратился под вечер вместе с Томасом Томасовичем, пожелавшим навестить мадемуазель Рубановскую. По запаху шалфея и ромашки Радищев догадался, что у Елизаветы Васильевны вновь разболелись зубы. Де Вильнев попросил разрешения войти в комнату больной. Послышался глуховатый и невнятный ответ. Комендант повёл глазами на Радищева, и они оба вошли в её комнату.
Елизавета Васильевна, повязанная, желая приветливо улыбнуться Томасу Томасовичу, сделала гримасу, лицо её передёрнулось. Она сдержала себя, чтобы не застонать от боли при коменданте. Де Вильнев засвидетельствовал Рубановской своё почтение поклоном и, извинившись, тут же поспешил оставить больную.
Александр Николаевич почувствовал себя сразу неловко и виновато. Ему не следовало так долго задерживаться на прогулке с Томасом Томасовичем. Осматривая город и наслаждаясь его красивыми окрестностями, он испытывал большое удовольствие и как-то не подумал об Елизавете Васильевне.
Рубановская взглянула на него с укором. На глаза её навернулись слёзы обиды.
— Я причинил тебе боль, Лиза? — Она прочла в его глазах раскаяние и сознание вины перед нею. Взгляд его был всего выразительнее и убедительнее для Рубановской.
— Я виноват перед тобой, прости…
Обида её отлетела. Виноватое выражение лица Александра Николаевича сказало ей всё.
Не зная, почему так долго задержался Александр Николаевич, она не смела и не должна была на него обижаться. Елизавета Васильевна, превозмогая боль, сказала:
— Я виновата… Я плохо подумала о тебе, Александр…
Им стало легче от того, что они заглянули друг другу в души и каждый по-своему осознал и осудил свершённый поступок. Им было хорошо от того, что они сдержались оба и не наговорили незаслуженных слов обиды и упрёка.
Александр Николаевич рассказал о своём разговоре с комендантом, о поездке по городу.
— Не нужно, не зная истины, плохо думать о друге. Правда? — спросила она.
Александр Николаевич согласился. Они долго говорили в этот вечер о человеческом счастье и о том, как его надо лелеять и оберегать…
Несколько дней Александр Николаевич не оставлял Елизавету Васильевну. Он никуда не отлучался, был с семьёй. Де Вильнев, не утерпев, сам навестил его. Оживлённый, он пришёл к Радищеву с пачкой свежих газет и журналов, только что полученных экстрапочтой.
— Мсьё Радищев, для вас…
Он передал Александру Николаевичу принесённую почту и справился о здоровье Рубановской. Елизавета Васильевна, услышав слова Томаса Томасовича, вышла из своей спальни в общую комнату, где неумолчно журчал голос коменданта. Она выглядела теперь вполне здоровой. Лицо её, бледное и похудевшее, стало ещё выразительнее и симпатичнее.
— Мадемуазель Елизабет! — произнёс де Вильнев и шагнул к Рубановской, чтобы поцеловать её руку. Он, привыкший всегда говорить приятное женщинам, сказал комплимент и Елизавете Васильевне. Томас Томасович заметил: она отнеслась к этому холодно и равнодушно. Он понял, что Елизавета Васильевна была умнее многих знакомых ему женщин, и полнее оценил её достоинства.
Де Вильнев заговорил с Рубановской о том, что скучает по Франции. Бывают минуты, когда ему хочется немедля уехать из Сибири, но долг службы повелевает обратное. Она горячо отозвалась и поддержала его. И пока они говорили о сокровищах Лувра, красотах Сены, о театре и актёрах Парижа, Александр Николаевич успел просмотреть принесённые ему журналы. Внимание его остановила статья братьев Монгольфье «Воздушные путешественники». Она была написана о благополучном полёте людей на воздушном шаре близ города Анноней.
Франция гордилась дерзаниями своих соотечественников в науке. Радищеву было больно сознавать, что огневая машина Ползунова, открывающая новую эру, оставалась безвестной в России, была разломана завистливыми иноземцами, быть может, с ведома заскорузлых чиновников горного ведомства.
Ему припомнились рассказы о воздушном летании, слышанные в разное время и от разных лиц, главным образом купеческих приказчиков, съезжавшихся со всех городов русской земли в Санкт-Петербургскую таможню. Охочие до всяких чудес и небылиц, приказчики рассказывали, будто давным-давно жил в Рязанской провинции приказчик по фамилии Островков, вознамерившийся летать по воздуху. Сделал тот приказчик из бычачьих пузырей крылья, надел их на себя, и сильным ветром подняло его и кинуло на дерево, поцарапало всего и сбросило на землю.
Смеялись приказчики, живо рассказывая также и о человеке-птице, появившемся там же, в Рязани. Будто снова выискался там выдумщик подьячий Крякутной, сделал большой мяч, надул его поганым дымом, прикрепил к нему верёвочную петлю, сел в неё, и нечистая сила подняла его выше берёзы, занесла на колокольню и там оставила…
Тогда Радищев не придал никакого значения услышанным небылицам, наоборот, задержавшись возле приказчиков, посмеялся вместе с ними над человеком-птицей, а сейчас поверил, что жили-были и приказчик Островков и подьячий Крякутной — люди смелой мечты, вознамерившиеся птицей подняться к небу, сделать крылья, чтобы летать по воздуху.
Никто не поддержал их дерзания, никто не описал их первых полётов, никто не возгордился их смелой и умной удалью! Только народная память хранила их имена, и люди рассказывали о человеке-птице, веря и не веря в то, что было это в действительности.
Александр Николаевич вспомнил, какой фурор произвели первые сообщения в «Санкт-Петербургских ведомостях» о шарах Монгольфье и как Екатерина II запретила производить опыты с ними, находя затею эту бесполезной и опасной в России. Почему опасной и бесполезной? Не потому ли, что открытие Монгольфье принадлежало свободолюбивой Франции и претило русской императрице, враждебно настроенной к французским патриотам? Каждое дерзание, думал он, двигает науку вперёд, освобождает человечество от оков темноты и невежества, оно должно быть достоянием народа, просвещать его. Полезно всё, что несёт миру свет и озаряет ему пути будущего.
У Радищева созрело решение — построить такой шар Монгольфье и показать его полёт здесь, в Томске. Идея эта увлекла его. Он ухватился за неё.
— Томас Томасович, а что ежели я устрою шар Монгольфье и мы…
Де Вильнев не дал ему закончить фразы. Предложение Радищева показалось ему не только интересным, но и важным, значительным. Представлялся удобный случай показать томской публике новейшее открытие изобретателей, его соотечественников. Де Вильнев одобрительно отозвался.
— Прекрасно, мсьё Радищев!
Елизавета Васильевна тоже согласилась.