Несколько дней Александр Николаевич не появлялся в городе. В дороге, когда необходимо было поддерживать бодрый дух в своих путниках, он крепился, а в Иркутске сразу занемог. Елизавета Васильевна решилась навестить иркутского генерал-губернатора одна.

Ей казалось, что представился самый удобный случай в связи с болезнью Александра Николаевича самой встретиться с генерал-губернатором и поговорить с ним о своём несчастном друге.

«В самом деле, — рассуждала она, — визит мой и разговор вполне естественны. Никто не упрекнёт меня ни в чём, когда узнают, почему пришла я, а не явился в присутствие Радищев».

Рубановская много думала об этом визите к генерал-губернатору. Она не хотела признаться самой себе, что одна мысль о посещении наместника края вселяла в неё непонятный трепет и волнение, которые Елизавета Васильевна ещё никогда не испытывала в своей жизни.

Рубановская внушала себе, что для посещения у неё был законный повод — письмо графа Воронцова, лично адресованное госпоже Пиль. Елизавета Васильевна решила, что лучше всего встретиться с генерал-губернатором в домашней обстановке, где можно переговорить обо всём более подробно, чем в стенах губернского правления. Она не ошиблась в своих расчётах.

Был воскресный день. Генерал-губернатор отдыхал на даче, расположенной в противоположной стороне города, за рекой Идой. Рубановская наняла извозчика и по Большой улице проехала через весь город. Идинская сторона Иркутска была наиболее оживлённой и даже красивой. Деревянная набережная Ангары напоминала небольшой столичный проспект. По воскресениям здесь гуляли модные купчихи, няни с детьми, чиновники, купеческие приказчики и служивые люди.

Тут же была пристань. Почти к самой реке спускались торговые ряды. Над рекой не умолкал гвалт рыбаков ангарщины, ссыльнопоселенцев, занимающихся тяжёлым трудом — бурлачеством на Ангаре.

В устье Иды был разбит Аптекарский сад — любимое место гулянья иркутян. Здесь по воскресеньям, с утра и до поздней ночи, играли полковые музыканты, развлекая городскую публику.

Губернаторская дача находилась поблизости от Аптекарского сада. Она была спрятана в густом сосновом бору, спускающемся с горы вплотную к городу. Извозчик остановился у глухих тесовых ворот и высокого забора.

— Ждать прикажете?

— Будьте добры, — отозвалась Рубановская и направилась к калитке.

— Псы злые, — предупредил извозчик, — остерегайтесь, не то покусают…

И едва Елизавета Васильевна тронула большое кольцо калитки, как во дворе поднялся лай, словно на псарне. Рубановская испуганно отступила назад. В приоткрывшейся калитке показалась голова усатого, как таракан, солдата.

— Цыц, окаянные, — крикнул он на собак и, посмотрев на Рубановскую, добавил:

— Его превосходительство почивают…

— Мне госпожу Пиль.

— Цыц, проклятое отродье! Пройдите…

Елизавета Васильевна, оберегаемая усатым солдатом, прошла до террасы, где выжидательно стояла пожилая дама с открытой головой в папильотках. Дама вскинула холодные глаза:

— Его превосходительство почивает…

— Мне Елизавету Ивановну, — принимая даму с папильотками за горничную или няню, сказала Рубановская.

— Я буду Елизавета Ивановна, — высокомерно сказала Пиль.

Рубановская чуть оробела и, как можно спокойнее, сказала:

— Я из Санкт-Петербурга с письмом от графа Александра Романовича…

— Ах, батюшки! — растерянно воскликнула губернаторша. — Что же я стою, — и поплыла навстречу Рубановской, раскрыв для объятий пухлые руки, похожие в японском халате с широкими рукавами на крылья наседки.

— Не с господином ли Радищевым прибыли?

— Да.

— Супруга его?

— Елизавета Васильевна Рубановская.

— Милости просим, — нараспев проговорила госпожа Пиль и притянула к себе Рубановскую, — заждались, заждались, особливо Иван Алферьевич.

Губернаторша усадила Елизавету Васильевну на плетёный диванчик и окинула её внимательным, изучающим взглядом.

— Матерью готовитесь стать? — спросила вполголоса губернаторша, не спуская проницательных глаз с Рубановской.

Елизавета Васильевна смутилась и не знала, что сказать в ответ: так неожиданно для неё прозвучал этот вопрос. Она ещё в Томске ощутила в себе что-то новое, незнакомое ей, и пробуждение материнства восприняла, как заветную радость свою, всячески скрывая её от взоров окружающих людей. Она наивно ждала какого-то особого часа и дня в скитальческой жизни, чтобы сказать об этом Радищеву, увидеть отражение своей заветной, радости в его глазах. И вдруг, то, что Елизавета Васильевна скрывала от близких и от него, Александра Николаевича, заметила госпожа Пиль и запросто, по-женски, спросила её об этом.

Рубановская стыдливо склонила голову, пряча зардевшееся лицо.

— Первеньким? — полюбопытствовала госпожа Пиль и протянула: — Понима-а-ю, сама стыдилась, а чего, и не знаю…

— Первым, — шёпотом произнесла Елизавета Васильевна, сразу почувствовав страшную жажду, и попросила воды.

— Аксинья! — позвала губернаторша. — Воды сюда.

На её зов прибежала краснощёкая, ядрёная девка с графином и расторопно налила в стакан воды. Елизавета Ивановна подала его Рубановской.

— Спасибо! Спасибо! — и, боясь, что губернаторша продолжит начатый разговор, достала из сумочки письмо графа Воронцова.

— Его сиятельство просили низко кланяться вам с супругом…

— Покорно благодарю, — принимая письмо, сказала Пиль, — чувствительнейшей души человек, отзывчивый на чужие горести…

— Почтенный и самый уважаемый из благодетелей наших, — сказала Рубановская, тронутая похвалой Воронцову.

И пока Елизавета Ивановна Пиль читала мелко исписанные голубоватые листы, плохо разбирая графский почерк, Рубановская, глядя на разорванный конверт, невольно вспомнила все свои встречи с Воронцовым и последнюю беседу с ним перед отъездом в Сибирь.

Елизавета Васильевна раскрыла душу перед графом Воронцовым и рассказала ему о своей глубокой привязанности к Радищеву, о которой не говорила даже с матерью. Она заявила тогда Александру Романовичу, что бессильна перечить зову сердца. Она должна разделить участь изгнанника, в труднейшие годы его жизни быть вместе с ним.

Граф Воронцов понял её и не осудил искренних чувств и стремлений Рубановской. Он помог убедить княгиню Рубановскую и сказал тогда ей: чему суждено быть, того не миновать человеку.

Анна Ивановна согласилась лишь потому, что её убедительно просил об этом граф Александр Романович. И Воронцов дал Рубановской советы и наставления, как отец любимой дочери. Елизавета Васильевна поняла и оценила благородство Воронцова — единственного защитника семьи Радищевых. Теперь она увидела, какую огромную поддержку оказывал Александр Романович им здесь, в Сибири.

Рубановская сознавала, что во многом была лично обязана графу Воронцову. Елизавета Васильевна знала теперь, что и сама принесла утешение в бедственном положении дорогому ей человеку, которому теперь предана на всю жизнь.

Слова госпожи Пиль о графе Воронцове расположили Елизавету Васильевну к ней. Губернаторша показалась Рубановской женщиной с добрым и отзывчивым сердцем.

Много позднее Елизавета Васильевна убедилась, что, поддавшись первому обманчивому впечатлению о губернаторше, она глубоко ошиблась.

Елизавета Ивановна, читая письмо графа Воронцова, прослезилась. Рубановской эта манерность показалась искренней и неподдельной чувствительностью. Она приняла эти слёзы, как дань глубокого уважения госпожи Пиль к их благодетелю.

— Всякая бумага из столицы согревает сердце, — наконец, прочитав письмо Воронцова, проговорила губернаторша, глядя куда-то вдаль. — Елизавета Васильевна, голубушка моя, вы и не представляете, как скучна и бедна наша жизнь…

Госпожа Пиль вздохнула, и глаза её сделались совсем бесцветными.

— Всё однообразно, как снежный саван… Мы не дождёмся, когда покинем Иркутск и сбросим с себя кору, наросшую в Сибири…

Немного растерянная откровенностью хозяйки, Елизавета Васильевна хотела возразить ей, что внешне город не так уж плох, он многолюден и шумен, но губернаторша стремилась излить перед нею накопившуюся боль души, и Рубановская слушала её с большим вниманием, не желая осуждать, а лишь пытаясь понять всё, что говорила госпожа Пиль.