Елизавета Ивановна рассказывала Рубановской о том, что всё семейство — она, Иван Алферьевич и дочь их Дашенька с детками — беспрестанно болеют и нуждаются в непременном выезде отсюда.

— Иван Алферьевич просит увольнения и не чает, когда выйдет ему предписание государыни — покинуть суровый и неприглядный край… Голубушка моя, душа человеческая деревянеет здесь, кровь застывает. И как страдает доченька, крошка моя! Вы поймёте, Елизавета Васильевна, состояние моей Дашеньки, здоровье которой надломлено. Бедненькая, она совсем высохла от разлуки с мужем… Зять наш, морской офицер, служит в столице и отсутствует уже четыре года, которые длится война…

Госпожа Пиль опять тяжело вздохнула и поведала:

— Мы надеялись, что с заключением мира зять сможет получить отпуск и приехать хотя бы на полгодика, облегчить страдания наши и Дашеньки. Надежды рухнули. Ивану Алферьевичу не остаётся ничего, как взять увольнение или подать в отставку, выехать в Россию и присоединиться к зятю… Теперь вы можете понять, как омрачена наша жизнь в Иркутске. Верите ли, мне свет божий не мил…

Рубановская молчала, взволнованная чужим горем, как своим. Из того, что поведала ей госпожа Пиль, она ближе всего восприняла мучительную тягость продолжительной разлуки Дашеньки со своим любимым. Если бы ей пришлось теперь разлучиться с Александром Николаевичем, она и недели не прожила бы без него, заскучала и заболела бы.

— Мы уповаем на милости его сиятельства, — продолжала губернаторша, — и надеемся, что он приложит к сему своё покровительство и ходатайство…

Госпожа Пиль окинула мгновенным взглядом Елизавету Васильевну, словно желая прочесть на лице Рубановской, как глубоко тронуло её всё рассказанное, встретило ли сочувствие в её душе поведанное ей.

Рубановская сидела задумчивая и сосредоточенная.

— Кто бы замолвил ещё слово и помог испросить зятю нашему отпуск, Елизавета Васильевна?

Рубановская, думавшая о возможной разлуке своей с Александром Николаевичем, встрепенулась и не сразу поняла, что у неё спрашивала губернаторша. Та повторила свой докучный вопрос.

— Только граф Александр Романович может исхлопотать зятю вашему отпуск и обрадовать ваше семейство. Я напишу ему о вашей просьбе, сие же непременно исполнит и Александр Николаевич…

— Голубушка моя, — перебила её губернаторша и снова прослезилась. — Вы обяжете нас на всю жизнь благодарностью. Можете располагать на поддержку и сочувствие Ивана Алферьевича. У мужа приветливое сердце к добрым людям…

Рубановская поблагодарила госпожу Пиль за чуткое отношение к себе и Радищеву.

— Аксинья, накрывай стол, — распорядилась губернаторша, — его превосходительство скоро поднимется…

Не успела она произнести последние слова, как послышался предупредительный глухой кашель. Двери распахнулись. На террасу, потягиваясь, вышел генерал-губернатор. Увидев незнакомую молодую женщину, он невнятно что-то хмыкнул в густые усы и стал торопливо застёгивать на гладкие пуговицы мундир алого цвета, с голубыми бархатными лацканами, воротником и обшлагами.

Елизавета Ивановна покачивающейся походкой направилась к мужу и с гордостью сказала, протягивая ему письмо: — Весточка и привет от графа Воронцова.

Генерал-губернатор снова кашлянул и хмыкнул. Рубановская выжидательно привстала возле дивана.

Иван Алферьевич наскоро поправил рукой волосы, образовав посредине отчётливый пробор, и сановито шагнул к Рубановской. За ним двинулась и Елизавета Ивановна. Рубановская окинула взглядом супружескую чету: генерал-губернатора в ярком мундире и его жену — в пёстром японском халате.

— Кхм! Иван Алферьевич!

— Елизавета Васильевна! — ответила в тон Рубановская.

— Очень приятно! — пожимая руку гостье, проговорил генерал-губернатор. — Не вижу господина Радищева. Где же он?

— Ему занездоровилось…

— Устали, поди, в пути?

— Тяжело было, — коротко сказала Елизавета Васильевна.

— Дороги сибирские паршивые. Голову оторвать тем мало, кто их мастерил… — Генерал-губернатор улыбнулся, потеребил пушистые усы.

— Пусть поправляется быстрее. Дела сделаем, и до Илимска первопуткой тронетесь. Дом комиссарский для вас присмотрел, ремонт дадим, и жить будете припеваючи…

Иван Алферьевич, немного помолчав, спросил Рубановскую:

— Как здоровье его сиятельства, Александра Романовича?

— Всё хорошо, — поспешила сказать Елизавета Васильевна.

— Письмами да посылками завалил господина Радищева, вниманием своим окружил его…

— Любовь и благодарность к графу кончатся лишь с нашей жизнью, — ответила Рубановская.

— Да-а! — протянул генерал-губернатор. — Хочется без конца подражать достохвальному примеру Александра Романовича.

Рубановская согласно кивнула головой.

— Ежели нездоров господин Радищев, пусть пошлёт слугу в губернское правление, я дам распоряжение выдать почту.

— Александр Николаевич так волновался, когда мы подъезжали к Иркутску. В городе есть близко знакомые ему люди.

— Андрей Сидорович, наш вице-губернатор, похвально отозвался о господине Радищеве. Сочувствует и горячо сожалеет о его несчастной участи…

— Явите милость, ваше превосходительство, не судите строго, мой друг и так в душевном отчаянии…

— Бессилен был устоять против заразы свободолюбия. Вознамерился гоняться за мечтаниями о будущем, а жить надобно было, Елизавета Васильевна, настоящим. Управляющим Санкт-Петербургской таможней был. Светлейшая государыня доверила ему большой важности государственный пост. Святым Владимиром пожаловала… Не смею осуждать осуждённого её высочайшим величеством… Можете располагать моим и Андрея Сидоровича вниманием…

— Глубоко признательна вам, ваше превосходительство, — сказала Рубановская и спросила об Алексее Сибирякове.

— Знатнейший купец иркутский. Опора города нашего. Сейчас на Кяхту отправил по делам торговым. Интересовался господин Радищев? Передайте ему, вернётся Сибиряков нескоро…

На террасе появилась Аксинья. Она переминалась с ноги на ногу, выжидая, когда можно будет сказать о том, что стол сервирован. Её заметил генерал-губернатор.

— Что, Аксинья?

— Обед готов, ваша светлость.

— Давно пора доложить о сем, Аксинья.

Генерал-губернатор поднялся.

— Прошу к столу, Елизавета Васильевна.

Рубановская осталась отобедать. Вечером она возвратилась домой, довольная встречей с госпожой Пиль и разговором с иркутским наместником.

Александра Николаевича окружили подчёркнутым вниманием и заботой. Генерал-губернатор Пиль хотел заслужить со стороны Радищева благосклонный отзыв и, просматривая письма, направляемые в Россию Радищевым, убеждался, что заслужил его. Строчки писем были полны лестных отзывов о семье Пиль.

Радищев не мог понять истинную причину столь хороших отношений к себе Пиля, не понял её и позднее. Он поверил в искренность расположения генерал-губернатора к нему и его семье. Особенно дружелюбно встретил Радищева надворный советник Долгополов, которому предстоял отъезд в Санкт-Петербург. Александр Николаевич не преминул воспользоваться его любезностью, чтобы передать с ним письма родным и личную благодарность графу Воронцову.

Степан направился за письмами в губернское правление. Оттуда вместе с ним приехал с почтой и посылками на казённой подводе надворный советник Долгополов. Он посвятил Радищева во все дела и охотно вызвался ознакомить его с городскими достопримечательностями и ввести в общество. Александр Николаевич с удовольствием выслушал его рассказы о жизни города, о людях, ведающих торговлей, работающих на поприще просвещения и культуры, но вежливо отказался показываться где-либо в обществе, ссылаясь на болезнь.

И когда Долгополов поехал в Санкт-Петербург, он увёз верительное письмо на имя графа Воронцова. Радищев просил своего столичного друга благосклонно принять Долгополова и не оставить его в случае нужды своей помощью и советом.

Генерал-губернатор Пиль не был таким уж добрым на самом деле, каким он показался Радищеву. Капризный и строптивый, этот сибирский правитель отличался от своих предшественников умеренностью в чудачестве да умелым заигрыванием с местными влиятельными купцами.