А в этот вечер бумаги лежали по-другому. Расписка Гаспара Дюпена оказалась снизу, Селеста Дормэра — посередине и наверху — Дидона Сепюлькра. Кто-то приходил сюда, кто-то узнал о бумагах… Серафен потряс коробку с луидорами, которые издали густой, насыщенный звон. Нет, похоже, к деньгам не притрагивались. К тому же, грабитель попросту унес бы всю коробку.

Серафен выпрямился, сжимая коробку обеими руками. Он чуял присутствие кого-то, кого луидоры интересовали не больше, чем его самого, кого-то, кто не спеша и безбоязненно разгуливал по его кухне, кладовке и примыкающей к ним комнате. Он чуял его, а между тем неизвестный не оставил после себя сколько-нибудь заметного следа или хотя бы запаха. И это ощущение присутствия продержалось всю ночь. Нематериальное и в то же время пронзительно-острое, оно, казалось, заполняло собой альков и кухню.

Вечером Гаспар Дюпен вернулся домой — много времени спустя после ухода Серафена, следом за его бесшумной «хадсон-терраплейн», пыхтя, словно из последних сил, тащился маленький грузовичок. В его кузове была установлена клетка, внутри которой сидели, высунув языки, четыре огромных собаки с красными глазами и настороженно изучали окрестности.

Дюпен не без труда выбрался из автомобиля: прошли те времена, когда он был подвижным и худощавым. Свет, падающий от фар через высокую решетку, выхватил из темноты медные кормушки четырех пустых стойл в глубине конюшни, и Гаспар с удовлетворением отметил, что, следуя его приказу, в боксах постелили солому.

— Вот и отлично! — сказал он себе, потирая руки.

Вместе с дородностью и разгоревшимся честолюбием он приобрел манеру двигаться торжественно и степенно и всякий раз, возвращаясь в Понтардье, чувствовал себя, будто владыка, попирающий ногами поверженную чернь.

Гаспар Дюпен повернулся к грузовичку и подал знак. Из кабины выбрался человек с мощным торсом и короткими ногами. Тучный и рыхлый, он подобострастно склонился перед Дюпеном, так что его внушительный живот едва не коснулся земли.

— Вы разместите их там, — велел Гаспар, указывая на паддок.

— А это надежно? — спросил человек.

— В прежние времена здесь содержались племенные жеребцы.

— Хорошо.

Он отстегнул от пояса четыре ременных поводка и, взобравшись на подножку грузовичка, скрылся в кузове под нетерпеливое ворчание четырех собак. Через минуту отпер решетку и спрыгнул на землю, держа все четыре поводка в одной руке.

Тем временем Гаспар Дюпен отодвинул наружный засов на двери конюшни и откинул створку, проржавевшие петли которой отчаянно заскрипели. Четыре пса угрожающе зарычали и, натянув поводки, рванулись вперед, обнюхивая землю. Толстяк прошел вместе с ними за ограждение и освободил от поводков, после чего энергично задвинул засов.

— Не забывайте, — сказал он, назидательно подняв палец, — вы должны кормить их сами каждый вечер! Иначе они не будут признавать даже вас.

Он протянул руку ладонью кверху, держа в другой почтительно смятую фуражку.

Гаспар Дюпен отсчитал купюры из своего бумажника и с размаху шлепнул их на ладонь владельца собак. Затем коротко кивнул, и толстяк, забравшись в свой грузовичок, запустил двигатель. В следующее мгновение Дюпен остался один рядом со своим автомобилем.

На крыльце показался Патрис, привлеченный всей этой суматохой; он поджидал отца на верхней ступени.

Гаспар зашагал к дому, озабоченно склонив голову и время от времени бросая беспокойные взгляды на темные уголки шпалеры. Патрис насмешливо оглядел отца: несмотря на монокль, шляпу и лосины, голос кузнеца, вынужденного всегда кричать, чтобы его расслышали в грохоте кузницы, безошибочно выдавал происхождение Гаспара — как и его загрубевшие руки, с которых так и не сошли мозоли.

— Как бы не было беды, — сказал Патрис, когда отец подошел достаточно близко. — Эти твари не менее опасны, чем заряженное ружье.

— Вот именно! Я хочу, чтоб они были опасны. И пусть все это знают.

Гаспар Дюпен достал из портсигара сигарету и закурил.

— Я уже давно об этом подумывал, — продолжал он самодовольным тоном. — Я знаю этих собак с рождения — их разводит отец Кончиты. Так что они повинуются малейшему моему жесту, даже взгляду. Слышишь? Это американские доберманы. Они не лают, а рычат. Такая собака может перегрызть человеку глотку в полной тишине! Убить его в считанные секунды…

— Убить! — презрительно бросил Патрис. — Вы хоть знаете, что это такое?

Гаспар вынул из губ сигарету и открыл было рот, но в это мгновение свет упал на изуродованное лицо Патриса, а это зрелище всегда заставляло его умолкнуть.

Однако тут его мысли приняли другое направление. Быстрым взглядом он окинул ступени, по которым только что поднялся, обшарил полумрак вестибюля за приоткрытой дверью, и, наконец, посмотрел на верхушки деревьев, из-за которых всходила луна. Его внимание сосредоточилось на флюгере, поскрипывавшем тревожно и зловеще, словно предупреждение.

— Он был здесь… — пробормотал Гаспар.

— Да — если вы имеете в виду Серафена Монжа. Я пригласил его на завтрак и познакомил с Шармен.

— Я его нюхом чую, — проворчал Гаспар.

— Но… разве вы с ним встречались?

Дюпен бросил на сына быстрый взгляд.

— Мне нет нужды его видеть, — сказал он. — Я и так чувствую, где он проходил.

— Да как вы можете испытывать такую ненависть к человеку, которого совсем не знаете?

Гаспар вынул утомлявший его монокль и сунул в жилетный карман.

— Его… поведение подает дурной пример.

— Вот как? А сами вы считаете, что подаете хороший?

— К чему ты придираешься?

Патрис пожал плечами.

— Ни к чему. Я просто наблюдаю за вами. Вы меня забавляете.

— Я все задаю себе вопрос: в чем, собственно, ты меня упрекаешь и почему?

— Потому что вы не страдаете.

— А что ты об этом знаешь? У каждого есть своя причина для страданий, и выражает он это по-своему. — Гаспар повернулся к сыну спиной и облокотился о балюстраду. — Считается, будто люди не меняются с течением времени, — проговорил он тихо, — и нас судят по тому, чем мы были когда-то. А ведь человек способен так перемениться… — Он резко повернулся к Патрису. — Ну как, твой дорожник кончил уже разбирать свой дом?

— До самого фундамента. Осталось только посыпать пустырь солью — думаю, он так и сделает. Это несчастный человек. Вам бы следовало его пожалеть.

— Что касается несчастных, как ты их называешь, — пробурчал Гаспар Дюпен, — не всех их сотворил наш добрый Господь… — Он с беспокойством глянул в сторону конюшни, где подвывали четыре добермана. — Пожалуй, сегодня вечером я не пойду на обычную прогулку… Но, — добавил он так, словно кто-то бросил ему вызов, — завтра начну снова.

В это мгновение у него за спиной послышалось что-то вроде хриплого свиста. Звуки издавала гренадерша, страдавшая от астмы. Прислонившись к стене, негнущаяся, будто футляр от напольных часов, она поджидала хозяина, чтобы отдать ему ежедневный отчет о делах в имении.

— Поторопитесь, — насмешливо обронил Патрис. — Не то она задохнется от собственного яда.

— Эта женщина мне предана, — возразил Гаспар. — Ради меня она могла бы броситься в огонь.

— Думаю, куда охотнее она швырнула бы туда других.

Повернувшись спиной к отцу, он спустился по ступенькам крыльца и пошел к конюшне. Четыре пса почуяли его еще издали и теперь, встав на задние лапы, молча прижались к решетке. Крупные, они казались на голову выше Патриса. Их вываленные наружу языки и красные глаза вызывали в памяти отблеск пожара, а короткая блестящая шерсть в свете фонаря приобрела лиловатый оттенок. Патрис невольно вздрогнул. Впоследствии он говорил, что сам не знает, что удержало его в ту ночь от того, чтобы взять ружье и пристрелить собак на месте. Однако он счел за благо поскорее убраться от их плотоядного взгляда.

На следующий день Гаспар Дюпен сдержал свое обещание и возобновил вечерние прогулки по саду. Только теперь он выходил из дома с ружьем за спиной, надев под патронташ широкий пояс из кордовской кожи, к которому крепился большой карабин. Он направлялся к конюшне — непременно с каким-нибудь лакомством — и, пристегнув к карабину поводки пары собак, вооруженный до зубов, обходил дозором закоулки своего темного парка.