— Шармен! — простонал Серафен.

Ему удалось кое-как стащить с себя изорванную в клочья рубашку и прикрыть ею то, что осталось от военной вдовы, но все равно, сквозь тяжелый запах растерзанного мяса и внутренностей, к сердцу Серафена, словно воспоминание, еще пробивался аромат великолепного тела, которым она была.

Он сложил свои искромсанные клыками, залитые кровью руки.

— Отче наш, иже еси на небесех… — сорвалось с его губ.

Он не произносил этих слов даже в годы войны — с тех самых пор, как сестры из сиротского приюта заставляли его твердить их на ночь — и теперь вместе с рыданиями выталкивал из горла, подобно сгусткам крови.

Внезапно его слуха коснулся знакомый звук — щелкнул затвор. Серафен поднял голову и сквозь туман, застилавший ему глаза, увидел прицелившуюся в него гренадершу. «Вот и конец!» — подумал он, но в то же мгновение что-то метнулось через кусты букса и сшибло гренадершу с ног, выбив у нее ружье, которое дважды выстрелило в воздух. Это была Мари. Она схватила ружье и ударила его о каменный бордюр, а обломки зашвырнула подальше в аллею. После этого девушка подбежала к Серафену и тоже опустилась на колени, по другую сторону от тела Шармен.

— Матерь Божья! — воскликнула она. — Твои руки…

Мари сорвала с шеи косынку и потянулась к Серафену.

— Нет! — сказал он.

А потом прибежали люди; они все подходили и подходили. И все избегали смотреть на тело Шармен и на Серафена. Его невозможно было заставить подняться, а тем более — разжать руки, чтобы обработать раны. Этого не смогли ни жандармы, ни арендатор со своим семейством, ни доктор, который бегал вокруг и кричал: «Но вы же заболеете бешенством! У вас будет столбняк! Вы умрете от гангрены!» На все уговоры Серафен отвечал: «Ну и пусть!» — и продолжал стискивать руки. Доктор извел на него три флакона арники, которую с грехом пополам вылил на раны.

И когда труп Шармен унесли, Серафен все еще стоял на коленях, со стиснутыми кулаками, перед тем местом, где она лежала…

Судья, который, согласился временно освободить Патриса из-под ареста, утром лично явился в Понтрадье. Он ознакомился с протоколами допросов, которые провели накануне жандармы. Прочел заключение врача. Наведался в прачечную, где лежали собранные на плетенку останки Шармен, и даже приподнял покрывавшую их простыню. Это зрелище заставило его попятиться и перекреститься.

Первым, кого он увидел, когда его проводили в гостиную, был Серафен Монж, с грудью, едва прикрытой клочьями окровавленной рубашки, которую ему вернули. Огромные кулаки дорожного рабочего, все в дырах от собачьих клыков и рваных ранах, тоже были покрыты запекшейся кровью, кое-где еще сочилась сукровица. Взглянув на него, судья почувствовал неясную тревогу. Потом жандармы посвятили его в историю Серафена, в трехнедельном возрасте чудом уцелевшего во время зверского истребления всей его семьи; они рассказали, как он, по камешку, разобрал свой родной дом, чтобы избавиться от преследовавшего его кошмара, а теперь снова оказался в центре двух, не менее загадочных, преступлений.

Судье показали место, где произошла трагедия, а также останки двух собак, вид которых заставил его задуматься. Одна была расплющена, словно по ней прошелся паровой каток, вторая — просто разодрана в клочья. А ведь каждая из этих тварей весила никак не меньше пятидесяти кило! Как мог человек, один и без оружия, сотворить с ними такое? Ему, правда, тоже здорово досталось, но все-таки… Угрюмый, избегающий любопытных взглядов… Герой, жертва… или, может быть, преступник? У судьи было сильное искушение заподозрить Серафена. Что, если он сам подстроил происшествие, во время которого якобы рисковал жизнью? Что там заявила эта девчонка с растрепавшимися косами, которая на допросе прямо-таки пожирала Монжа глазами? Жандармы должны были занести ее показания в протокол.

«Когда моя мать уснула, я выбралась из дома и отправилась в Пейрюи. — С какой целью? — Чтобы проследить за Серафеном. — Зачем? — Потому что до меня дошло, будто он встречается с веселой вдовой. — И вы видели его в обществе жертвы? — Да. — В этот момент она была еще жива? — О да! Даже очень! — В котором часу это было? — Моя мать легла около девяти часов, ну и учитывая время, которое понадобилось мне, чтобы добраться до Пейрюи… — А почему потом вы последовали за Монжем до самого Понтрадье? — Потому что я его люблю…»

Значит, Серафен находился на глазах у Мари примерно с девяти вечера, когда жертва, по словам девушки, была еще жива, до того момента, когда Шармен решила вернуться домой. «Почему вы расстались?» На этот вопрос подозреваемый не пожелал отвечать; впрочем, он не ответил и на другие — вместо него говорила белокурая девушка. Мадемуазель Дормэр утверждала, что после отъезда Шармен он тоже помчался в Понтрадье, а она, в свою очередь, последовала за ним. Таким образом, Серафен не мог добраться до места преступления раньше жертвы, чтобы открыть загородку, где содержались собаки, равно как и ревнивая Мари.

Семейство арендатора и экономка слышали, как подъехала машина Шармен, но не слышали ни криков, ни собачьего лая.

В конце концов судье пришлось сдаться. По всему выходило, что убийца Гаспара Дюпена и его дочери одно и то же лицо; Шармен устранили, потому что она мешала, а, может быть, была посвящена в тайну смерти отца, и могла заговорить. Однако тут дело запутывалось еще больше, поскольку — какая досада! — единственный человек, выигрывающий в результате обоих преступлений, находился в тюрьме. По крайней мере, в эту ночь, ибо сейчас должен быть на полпути к Понтрадье в своей красной спортивной машине. Черт возьми! Хорошенькое же его ожидало зрелище! Что до остальных присутствующих, если намылить край бассейна мог любой из них, то вряд ли кому-то удалось бы выпустить на волю собак, не разделив при этом участи Шармен. И тем не менее кто-то это сделал. Кто-то, ощущавший себя настолько в безопасности, что рискнул закрепить в открытом положении дверь паддока! Судья почувствовал, что от всего этого у него голова идет кругом. Он даже подумал, не обратиться ли к марсельским коллегам, чтобы они проверили алиби отца любовницы Дюпена, профессионального заводчика собак, единственного, кто знал этих тварей настолько хорошо, чтобы выпустить из загородки, не боясь быть растерзанным. Но какой у него мог быть мотив? В свое время им уже поинтересовались при расследовании убийства Гаспара Дюпена, и тогда его алиби оказалось стопроцентным. Да и с какой стати этому человеку убивать Шармен?

«Нужно найти мотив, — твердил себе судья, — а без этого…»

Между тем позвонили от бригадного комиссара: родители Мари подняли на ноги всю округу, и жители Люра прочесывают окрестные заросли в поисках девушки, а булочница в истерике, требует вернуть ей дочь, и деревне грозит остаться без хлеба. Уже начали обшаривать дно водоемов, даже перекрыли воду в канале…

«Нет, — сказал себе судья, — нужно положить этому конец!»

И тут, впервые за все время, заговорил Серафен.

— Я не буду подавать жалобу, — сказал он.

— То есть как? Ведь она собиралась вас убить и сама в этом созналась! А вы отказываетесь подавать жалобу…

— У меня нет такого права.

— Что за чушь? — изумился судья. — Правосудие вам это разрешает, и я не понимаю, почему вы колеблетесь.

В этот момент дверь распахнулась, и вбежали родные Мари. Мать закричала: «Мари!», схватила дочь в охапку и принялась покрывать слезами и поцелуями, причитая: «Бедная ты наша девочка!» И они потащили ее прочь. У отца на плече болталось ружье, он кричал: «Едем! Едем быстро!» На пару с матерью они втолкнули Мари в автомобиль, который наняли в Пейрюи. Та отбивалась от них и кричала. Она хотела остаться с Серафеном. Потребовалось немало упорства, чтобы затащить ее в машину… Мари кричала, что непременно должна рассказать что-то важное. Она вспомнила, что когда ехала ночью следом за Серафеном, то разминулась на дороге с велосипедом без фонаря и черными, бесшумно катящимися колесами. И после этого, в бреду, она все время повторяла: «Черные… бесшумные колеса!» Однако родители не позволили ей докончить, заметив, что у девушки начинается лихорадка. А через какое-то время Мари слегла, чтобы больше не подняться, и все последующие события происходили уже без нее.