Все в ней дрожало. Все ее давнишнее, гнетущее, вдруг сразу уступило место новому, властному чувству - жалости к брошенному, может быть умирающему ребенку. Она крепко стиснула руки, потом быстро и решительно, как в воду бросаются, подошла к двери, ведущей в парадные комнаты, и - повернула ключ в замке.

Антипьевна обмерла и смотрела на нее, еще не соображая хорошенько, в чем дело.

Ключ, заржавевший от долгого неупотребления, несколько времени не поддавался лихорадочной руке Евлалии, и это маленькое сопротивление как будто еще более разожгло ее решимость. Он наконец повернулся со звоном, точно ключ темницы, и двери распахнулись перед Евлалией. На минуту она пошатнулась на пороге - так взволновал ее вид этой комнаты, где она не была семь лет, а все осталось по-старому. Но потом она встряхнула головой и уверенно пошла в комнату Литы.

Нянька кинулась за ней, не зная, благословлять ли ей Бога или приходить в отчаяние. Страх за жизнь своей ненаглядной взял верх, и она крикнула:

- Барышня, голубушка, что вы делаете? Да ведь прилипчиво! Сохрани Бог, заболеете!

- Ну полно, няня! Что мне в жизни? - ответила нетерпеливо Евлалия, и в эту минуту, сама того не зная, она сказала неправду: в нее уже проникло то, ради чего стоит жить и что дает желание жить, - любовь и жалость к другому человеческому существу.

Она вошла в неприютную, холодную, несмотря на жаркий день, комнату - на большой постели лежала Лита, горевшая в жару, разметавшая и сбросившая с себя одеяло. Она что-то бормотала в бреду и смотрела блестящими глазами на цветочки на обоях. Очевидно, она считала их:

- Красненький, синенький... пять, шесть, восемь, тринадцать... сбилась, опять сбилась... восемь, девять, десять...

Но, увидев тетку, она вдруг улыбнулась - не удивилась и не испугалась нисколько, как будто приход ее в эту комнату был самым простым и естественным явлением. Протянув к тетке худые, горячие руки, громко и ясно сказала:

- Милая, милая тетя Евлалия!..

Потом слабо сжала ее руки и затихла, улыбаясь и глядя на нее.

Та села рядом с ней и тоже пристально долго смотрела на больную. Ее заливала волна горячего сострадания к девочке, сердце ее билось.

"Как у нее здесь неприветливо!" - подумала она. И новые мысли забродили в голове: что-то словно упрекало Евлалию за то, что рядом с ней, среди тупых, не любящих никого женщин, томилось вот это юное создание, - томилось, как она, почти в такой же темнице, но не в добровольной, а тягостной для нуждающейся в ласке и свете детской души...

Образ милой сестры вставал перед нею, и в чертах смуглого личика она узнавала Мелитину, узнавала и себя - обе они вышли в мать.

Мелитины уже не было в живых, когда случилось несчастье, подкосившее жизнь Евлалии. Но будь Мелитина жива, она не оставила бы сестру, Евлалия понимала это. Неужели же теперь она даст погибнуть ее ребенку? Ответ был ясен: ни за что.

"Я должна быть теперь при ней... Потом я всегда могу вернуться к прежней жизни", - успокаивала себя Евлалия.

- Здесь сыро и нехорошо... - сказала она стоявшей у порога няньке. - Отнесем ее ко мне. Или, может быть, ты боишься?!. Так ступай, я и одна справлюсь.

- Ну что вы, матушка, коли вам жизни своей не жалко, так неужто ж мне, старой, себя беречь? - покорно ответила нянька.

- Поди же, приготовь у меня постель. Вынь чистое все...

Евлалия распоряжалась, как будто она никогда ничего иного не делала. Она послала няньку, а сама, оставив забывшуюся полусном девочку, вышла во двор и направилась в кухню.

Прислуга перепугалась, как при виде покойника, явившегося из гроба, и повскакала с мест. Евлалия спокойно и властно спросила:

- Кто ездил за доктором?

- Я-с... - вытянулся Слюзин, с которого от страха мгновенно даже хмель слетел.

- Куда?

- Тут недалеко... военный доктор...

- Ступайте и попросите его немедленно опять.

Ей надо было знать, что делать с ребенком.

Агния уехала, не оставив никаких распоряжений никому, кроме Лушки, а та с перепугу убежала из дома к куме, заявив, что не вернется, "хоть бы ее волоком волокли".

Доктор приехал через час и немало удивился, найдя больную в другой обстановке, а рядом с ней - вместо трех исчезнувших бесследно старух - красивую, очень бледную девушку в черном платье, которая отрекомендовалась ему теткой больной.

- Я... не знала, что племянница заболела. Меня... не было... - смущаясь, объяснила она ему. - Но теперь я останусь при ней... скажите мне все, что надо делать.

- Но... вы знаете, что болезнь очень заразительна? - осведомился доктор,

- Я не боюсь! - спокойно ответила Евлалия.

- Вот и отлично! Кто не боится, того зараза не тронет! - улыбнулся доктор, и улыбнулся он такой доброй улыбкой, что Евлалия, сама не заметив как, ответила ему тенью улыбки и подумала: "Какие у него славные глаза".

Доктор назначил лечение и прибавил:

- Сиделку-то я вам все-таки пришлю... Надо будет и ванны делать и вообще... всякую черную работу. Вы-то сами не очень здоровы. А?.. - с сомнением посмотрел он на Евлалию.

- О, я совсем здорова! - смущаясь, ответила она.

- Ну вот... значит, первым делом - компресс, ну и все, как я сказал.

- Я все помню... Так до завтра?

- Непременно-с.

Доктор уехал, а у Евлалии сразу оказались полны руки дел. Надо было посылать в аптеку, распорядиться ванной, устроить компресс, дезинфекцию. Нужно было денег: того, что нашлось у няни, не хватало.

Послали Слюзина в монастырь к Агнии с письмом, которое произвело впечатление разорвавшейся бомбы на Агнию Дмитриевну. Она, кажется, была более испугана и удивлена, чем обрадована, но махнула рукой и послала сестре денег и поклон.

- Бабушка! Слышите? Евлалия-то вышла!

- Ну, вышла и вышла... довольно уж... посидела и будет. Говорила я ей... не стоит запираться... вон погода-то какая... а она не слушала. А вышло-то по-моему.

- Да ведь заразится, боюсь!..

- Помолимся, помолимся, авось Бог и помилует, - ответила старуха. - Закажи молебен Пантелеймону Целителю.

- Денег просит... Я послала: мне что ж, мне ее не надо, у меня все ее цело... - взволнованно продолжала Агния. - Не бесприданница ведь... Да и не свои будет тратить... Из Мелитининых пойдет!.. - сообразила она. - Только бы не заразилась... Экая шальная, прости, Господи! Ведь сказал доктор, сиделку пришлет... Все не по-людски...

- Отслужи, отслужи Пантелеймону, - бормотала старуха.

X

Тем временем в рябининском доме пошло новое, не похожее на прежнее существование. Молодая жизнь боролась с опасной болезнью - боролась мучительно, задыхаясь, с бредом, горячкой и судорогами; упорно и страстно отстаивала ее Евлалия, набросившаяся на деятельность, как умиравший от голода на еду. Толстая, здоровая сиделка и Антипьевна помогали ей, и понемногу болезнь поддавалась лечению.

Изо дня в день приезжал доктор. Лицо его сначала становилось все озабоченнее и озабоченнее, потом прояснилось, и опять на нем стала появляться улыбка, которая так понравилась Евлалии.

"Говорят, по улыбке можно судить о человеке; если так, то доктор, должно быть, очень хороший человек!" - думала Евлалия.

К доктору она сразу почувствовала большое доверие и даже не рассердилась на него, когда он ей как-то сказал:

- Вам, сударыня, самой надо полечиться; извольте-ка у меня попить железа да гуляйте каждый день: ишь, сад-то у вас какой, как будто и не в Петербурге, а вы ведь совсем не гуляете.

- Почему вы думаете? - удивилась Евлалия.

- Да уж вижу... Правда... ведь? Сознайтесь-ка!

- Правда...

- Ну, то-то и есть. А вы извольте гулять, а то я вам не позволю за больной ходить!..

Евлалия должна была обещать доктору, что будет гулять, но не исполнила этого обещания. Ей как-то невозможным казалось сделать этот последний шаг к обычному порядку жизни. То, что она делала для Литы, другое дело, но для себя... Однако доктор не дал ей задумываться.