- Гуляли? - спросил он назавтра, смотря на нее пристально красивыми серыми глазами, в которых светилась мягкая, чуть насмешливая доброта.

- Нет... - опустила она голову.

- Нехорошо, нехорошо. А ну, пожалуйте-ка сюда, покажите мне ваш сад... - усмехаясь, сказал он и, растворив дверь на балкон, шутливо подал Евлалии руку.

Она повиновалась ему почти помимо воли, и, спустясь со ступенек балкона, они вышли в старый сад.

- Благодать-то какая!.. Не воздух, а мед! - сказал доктор.

Евлалия жадно вдыхала аромат сада.

Цвели липы, и их медовый запах густо насыщал все кругом. Старые деревья покрыты были золотистым налетом цветов.

Над ними гудели пчелы; в лучах солнца толклась мошкара; небо было ярко-голубое.

Молча прошли они аллею. Евлалия, как во сне, глядела на кусты красных "сердечек", на полуразвалившиеся качели, от которых остались одни столбы, и вдруг упала на скамью, закрыв лицо руками, и заплакала.

Доктор дал ей выплакаться.

Он понимал, что его "здоровая" пациентка, кажется, больше нуждается в лечении, чем больная, и что в душе у нее что-то творится. И ему было жаль молодое существо не только как врачу, но и как человеку.

Как человек он мог только догадываться о причине ее бледности и печального выражения больших глаз, но как врач он определил малокровие и решил вылечить девушку хотя бы помимо ее воли.

Профессиональное самолюбие заставило его захотеть, чтобы Евлалия стала опять сильной, здоровой и цветущей, как и должно быть в таком возрасте. А к этому прибавилась и симпатия к грустной девушке.

Доктор Зворянцев был еще молодой человек, не так давно потерявший любимую мать. С год тому назад он перевелся из провинции в Петербург, где чувствовал себя очень одиноким. Работы у него было меньше, чем в земстве, и он как-то обрадовался серьезному делу. Но его живо заинтересовала не столько маленькая пациентка, сколько эта бледная, печальная девушка, живущая уединенно в этом старом доме.

- Простите меня, доктор! - не смотря на него, прошептала Евлалия, утирая слезы, когда успокоился взрыв острого горя.

- Полно, полно, чего там! - добродушно возразил ей доктор. - Нервочки у нас пошаливают: я вас заставлю обтираться каждый день мокрой простыней, и все пройдет.

Он действительно начал следить за тем, чтобы она исполняла все его предписания, и они замечательно помогли Евлалии. То есть, в сущности, помогали не столько обтирания и прогулки, сколько наполнившаяся вдруг деятельностью жизнь, страстная нежность выздоравливающей Литы и заботливое внимание и дружеское отношение молодого доктора.

Теперь, каждый раз говоря по привычке "До завтра!", Евлалия произносила эти слова не машинально, как обычные слова прощания. За ними виднелся целый день тихого ожидания и спокойной уверенности в том, что завтра в это же время задребезжит звонок, и Антипьевна впустит его, такого сильного, красивого и спокойного, и опять он повозится с Литой, расцветавшей с его приходом, а потом поведет Евлалию в сад и заставит "делать моцион".

Теперь Евлалия больше не плакала в саду; они с доктором все больше дружились и разговаривали, как будто были знакомы друг с другом давным-давно.

Он ей рассказывал о большом городе на Волге, откуда он был родом, о своем детстве, о своей матери. Она тоже рассказала ему о себе, и наконец даже про последние семь лет...

Когда все это было высказано, она почувствовала себя совсем легко и просто с доктором.

Он задумчиво слушал ее, очевидно, сочувствуя ее горю. А потом сказал ей:

- Да, вот когда мама умерла, я, знаете, сам чуть с ума не сошел. Она для меня всем была. Но... знаете, что спасло меня от полного отчаяния?

- Что?

- Больные мои. Некогда было о себе думать... надо было лечить, ездить. Как раз в то лето холера была; так, знаете, до того доходило, что по три ночи подряд ложиться не приходилось. А как потом доберешься до постели, так мертвым сном заснешь. И вошел в колею.

- Да, у меня не было дела, - промолвила она.

- Не было, зато теперь есть - девочку-то ведь вы же не бросите? - И он пытливо взглянул ей в глаза.

Она помолчала и потом медленно и твердо сказала:

- Не брошу.

Она чувствовала действительно, что бросить Литу ей уже будет невозможно.

Выздоравливающая девочка прямо молилась на нее: вся потребность ласки и любви, бывшие в ней под гнетом, теперь проснулась, и она перенесла их на тетю Евлалию.

И Евлалия непроизвольно поддалась прелести этой робкой и горячей привязанности.

Так отрадно ей было видеть, как при ее появлении исхудавшее личико девочки все освещалось счастливой улыбкой, как тянулись к ней слабые руки и тихий голосок шептал:

- Я уж по тебе соскучилась, тетя Евлалия.

Теперь целые дни проводили они вместе: Лита в большом кресле, обложенная книжками и картинками, которые прислал ей доктор, и Евлалия рядом с ней. Читая девочке вслух и рассказывая всевозможные вещи, она сама точно возродилась. И комнаты казались совсем другими. Солнце заливало их, занавески были подняты, на столе стояли цветы, в открытые окна доносились чириканье птиц, свистки пароходов, звон посуды, смех, говор - все звуки жизни.

Антипьевна с сиделкой распивали нескончаемые чаи с вареньицем и вели уютные разговоры. Старуха словно тоже вознаграждала себя за долгое затворничество и отводила душу с сиделкой.

Когда приходил доктор, то радовались все, и Лита кричала: "Доктор, доктор, что вы так долго?"

Евлалия уже не звала его доктором, а звала Сергеем Петровичем.

За эти полтора месяца ежедневных встреч они больше освоились друг с другом, чем могли бы за годы долгого знакомства.

Все яснее становилось Евлалии, что жизнь еще может быть хороша, вернуться в свое затворничество она бы уже не могла хотя бы ради девочки, доверчиво отдавшей ей свое бесприютное сердечко.

С теплым и грустным чувством, но уже без бурного отчаяния вспоминала она о бедном Володе и понимала, что, в сущности, она любила его как брата, как веселого, милого товарища, не больше, и что только его трагический конец придал ее чувству такую силу...

А теперь она отдавалась новым ощущениям: ей уже хотелось не только самой любить, бесплодно и мучительно, а быть любимой живыми людьми, быть нужной, давать счастье хотя бы вот этой самой Лите, целовавшей ей руки с немым обожанием...

Доктор наблюдал за ней и наконец решил, что настало время заговорить о Лите. "Но умысел другой тут был". Он хотел послать Евлалию на юг, чтобы окончательно укрепить ее силы, но чувствовал, что иным путем с ней ничего не поделаешь: поводом должно было послужить здоровье Литы.

- Жаль мне девочку. Слабенькая она. И мать ведь ее очень молодой умерла!.. Надо бы ее отправить куда-нибудь на юг на плохие месяцы. Начнется эта петербургская осень. Слякоть, туман. Организм слабенький, прямо ни за что поручиться не могу. Бедняжка... вот что значит - матери-то нет! Обидно, обидно, что нельзя этого устроить.

Он искоса посмотрел на Евлалию.

- Почему же нельзя? - к его удовольствию, вспыхнув, возразила Евлалия. - Ведь я же могу с ней поехать! - И перед ней даже не встало никаких сомнений: раз здоровье Литы в ее руках, то святой долг спасать девочку!

XI

Недели через две на вокзале Варшавской железной дороги доктор и Агния Дмитриевна провожали Евлалию и Литу, уезжавших за границу.

Антипьевна ехала с ними. Круглое лицо ее выражало и страх, и радость, и изумление - всё сразу. Она, как наседка цыплят, собирала под свою мантилью разные узелки и корзиночки с тем, что она считала необходимым в путешествии. Можно было подумать, что вместо приличного местечка возле Генуи, где, по совету доктора, они должны были провести зиму, ее везли куда-нибудь в дикую землю, - такие вещи она забрала с собой. Тут было все - начиная с чая и баночек с вареньем и кончая утюгом, фунтом свечей и пузырьком лампадного масла.