Ботвинник видел себя государственником, чья миссия – утверждение советской шахматной школы на мировом троне. И к этой цели он шел, заручившись поддержкой сталинской империи. До смерти Алехина чемпион мира обладал значительными привилегиями: он выбирал себе соперника, выдвигал условия проведения матча. Через два года после смерти Алехина было принято решение выявить нового чемпиона мира в матче-турнире сильнейших гроссмейстеров. Турнир прошел в Гааге и Москве, из пяти участников трое представляли СССР: Ботвинник, Смыслов и Керес. Экс-чемпион мира голландец Эйве выглядел заметно слабее своих коллег, самым опасным соперником советских шахматистов стал американец С. Решевский. Преимущество Ботвинника оказалось весомым: он на три очка опередил занявшего второе место Смыслова, и 9 мая 1948 года, в День Победы был провозглашен чемпионом мира. Дважды сурового гроссмейстера на время свергали с чемпионского трона соотечественники – Смыслов и Таль. Но оба раза амбициозный Ботвинник, изучив манеру игры противника, больно бил их в матчах-реваншах. Шахматной общественности наскучило такое постоянство, и перед очередным матчем за звание чемпиона мира матчи-реванши были отменены. Проиграв Петросяну в 1963-м, Ботвинник навсегда простился с короной, но советская шахматная школа, которую он создал, продолжала торжествовать. Кроме шахмат, его интересовала наука – в особенности кибернетика. Он был человеком системы, хорошо вписывался в централизованный и мобилизационный стиль советской жизни, хотя подчас и досаждал властям неугомонной инициативностью. В специальном кондуите Ботвинник записывал фамилии недругов и просто проштрафившихся товарищей, которых приговаривал к бойкоту на определенный срок – скажем, до 12 июля 1971 года. И с точным педантизмом следовал принятому решению. Советское общество было подчинено плану – и Ботвинник жил, по-шахматному просчитывая все на несколько шагов вперед. Вот вам и гармония личности в системе. Ни один из выдающихся шахматистов не любил делать комплименты своим равновеликим современникам-соперникам. Ни один – кроме Михаила Таля, увлекательно и увлеченно комментировавшего чужие партии, умевшего восторгаться коллегами. И ни о каком другом чемпионе коллеги и болельщики, наверное, не вспоминают с такой нежностью, как Лев Харитон о Тале: «Как нечто радостное в жизни, я запомнил, как ходил на многочисленные вечера встречи с Талем в Москве после матча. Они устраивались в ВТО, ЦДРИ, Доме литераторов, журналистов и т. д. Таль отвечал на вопросы, всегда это было остроумно, живо. Так не похоже на всех других знаменитых и незнаменитых шахматистов. Помню почему-то вечер, где Таля представлял Плятт – сам бывший обаятельнейшим человеком и большим юмористом. Казалось – и наверное, так и было, – что ничего более интересного, чем эти встречи, на свете нет и не будет…». Однажды Таль принялся сравнивать гроссмейстеров с композиторами (позже этот ход повторяли многие): Ботвинник – это Бах, Смыслов – Чайковский, Петросян – Лист, Бронштейн – Дебюсси… А для себя он облюбовал легкомысленного острого мелодиста Имре Кальмана. Но ценители игры чаще сравнивали Таля с Паганини: за трагический всепоглощающий надрыв.
Силу шахматиста килограммами и минутами не измеришь: тут потребен тонкий анализ. Эту игру любили все вожди СССР. Шахматами увлекались и позднейшие вожди мирового коммунистического движения: Тито, Андропов, Кастро… Суть шахмат совпадает с просветительскими мотивами социализма, с системной попыткой контролировать все сферы жизни от пешек до ферзей. Любители исторической метафизики вспомнят, что одним из прологов крушения СССР был проигрыш чемпиона мира Анатолия Карпова молодому претенденту Гарри Каспарову «Взял корону – держи! Никому ее не отдавай. За корону, знаешь, дерутся. А мы стали к тебе привыкать», – наставлял когда-то Карпова Брежнев, возведший привычку и стабильность в ранг идеала.
Молодого звонкоголосого Карпова в конце семидесятых сделали символом крепкого, перспективного советского интеллекта. НТР и комсомол, БАМ и орбитальные станции «Салют» – эти символы легко сочетались с образом шахматного гения из Златоуста. Как и всякий великий шахматный чемпион, он олицетворял эпоху. И соперником истинно советского человека был, как и подобало в семидесятые, политический беглец, враг системы. На Западе и, особенно, в среде говорливой «третьей волны» эмигрантов противостояние Карпова и Корчного политизировали с еще более ревнивым напряжением, чем в СССР. Сергей Довлатов тогда писал: «Мне говорили, что у Корчного плохой характер. Что он бывает агрессивным, резким и даже грубым. Что он недопустимо выругал Карпова. Публично назвал его гаденышем.
На месте Корчного я бы поступил совсем иначе. Я бы схватил шахматную доску и треснул Карпова по голове. Хотя я знаю, что это неспортивно. И даже наказуемо в уголовном порядке. Но я бы поступил именно так.
Я бы ударил Карпова по голове за то, что он молод. За то, что он прекрасный шахматист. За то, что у него все хорошо. За то, что его окружают десятки советников и гувернеров. Вот почему я болею за Корчного. Не потому, что он живет на Западе. Не потому, что играет лучше. И разумеется, не потому, что он – еврей. Я болею за Корчного потому, что он в разлуке с женой и сыном. Потому, что ему за сорок. (Или даже, кажется, за пятьдесят.) И еще потому, что он не решился стукнуть Карпова шахматной доской. Полагаю, он этого желал не менее, чем я. А я желаю этого – безмерно…Конечно, я плохой болельщик. Не разбираюсь в спорте и застенчиво предпочитаю Достоевского – баскетболисту Алачачяну Но за Корчного я болею тяжело и сильно. Только чудо может спасти Корчного от поражения. И я, неверующий, циничный журналист, молю о чуде…». Валентин Зорин и Фарид Сейфуль-Мулюков редко достигали таких эверестов публицистической патетики. Надо ли разъяснять, что в шахматах писатель Довлатов не разбирался и все его столь эмоциональное боление замешано на одной политической конъюнктуре, на логике холодной войны. Шахматное противостояние империй «зла» и «добра» на Западе запечатлелось в поп-рок-операх и кинотриллерах. Но непосредственно из Карпова нелегко было смастерить образ чудовища: этот молодой человек был талантлив. «Играющий чемпион», который не почивал на лаврах, но ежегодно побеждал на турнирах. И талант его служил советской идее.
Второй раз Карпов победит Корчного в Багио. И претендент тогда едва не «достал» утомившегося молодого чемпиона. Тогда-то и появилась песня Леонида Сергеева:
Вот, справа, он – кумир всего народа,
Пьет лишь кефир в ответственный момент!
Вот, слева, он – без племени, без рода,
С презрительным названьем – «претендент».
Корчному удавалось долго оставаться шахматистом номер два. В третий раз он попытался одолеть Карпова в Мерано. Но престол остался за комсомольским королем, который находился на вершине могущества. Между тем, в Баку подрастал самый опасный из соперников Карпова.
Молодой Гарри Каспаров, в 1986-м дерзко назвавший себя «дитя перемен», подписал контракт с эпохой слома советского образа жизни. И, хотя за спиной бакинского претендента поначалу стоял Совет Министров СССР, которым тогда энергично заправлял Г.А. Алиев, он казался бунтарской альтернативой верноподданному Карпову. Матч начался в сентябре 1984, в Колонном зале Дома Союзов. По регламенту, играли до шести побед. При множестве ничьих (всего в матче их набралось сорок) Карпов по победам повел 5:0. Разгром? Мало кто сомневался в его триумфе. Но во второй половине матча чемпион сдал физически (такое бывало с Карповым и ранее, и он преодолевал кризисы) и Каспаров сократил разрыв. При счете 5:3 в пользу Карпова марафонский матч, который длился уже 159 дней, был прерван, а результат аннулирован. Оба гроссмейстера в разное время не соглашались с таким решением Федерации и протестовали…
