У меня от волнения язык прилип к гортани. Стою и, как рыба, пасть разеваю. А тот свое:

— Говори, как тебя зовут.

Меня тут вдруг как молния осенила.

Чем свое имя брякнуть, я сообразил, в чем дело, и повторяю:

— Как тебя зовут.

Все так и крякнули.

Капитан даже коньяком поперхнулся от удовольствия. Говорит:

— Пррравильно! Ну, теперь вторая задача. Вот видишь, я из записной книжки вырываю два листочка. Тебе один, а мне другой. Теперь я на своем листочке напишу некое слово, а ты на своем листочке напиши то же самое.

Капитан долго писал, должно быть, слово длиннущее.

Впрочем, не знаю, что он там написал.

А я смекнул, в чем дело, принял у него карандаш и на своем билетике написал: «То же самое».

Вижу, капитан в восторге и приятели его тоже.

— Ну, теперь, — говорит, — третья задача. Это самая трудная. Вообрази, братец, что в древности существовал некий волшебный город. Каждого нового человека, который приходил в этот город, заставляли что-нибудь говорить, и если он говорил правду, то его сжигали, а если лгал, то его вешали. А вот один нашелся сказать нечто такое, что его нельзя было ни сжечь, ни повесить. Что же он такое сказал?

Тут уж я попотел. Да, должно быть, крепко мне хотелось попасть на «Топаз», потому что и тут меня осенило:

— Он сказал: «Вы меня повесите».

Все захлопали в ладоши.

Я вижу, что угадал верно, и начал объяснять, чтобы не подумали, будто я так зря брякнул.

— Если бы его повесили, — говорю, — значит, вышло бы, что он сказал правду, а за правду сжигали. А если бы сожгли, значит — он солгал, а за ложь вешали. Так и не могли они с ним ничего поделать.

Капитан хлопнул меня по плечу и сказал:

— Молодец!

Пощупал мускулы и опять сказал:

— Молодец! А с твоим отцом я потолкую.

Я прибежал домой ошалелый. Просто плясать был готов.

Только смотрю, вечером приходит отец чернее тучи.

— Ты это, — говорит, — что выдумал? Не бывать этому!

И для острастки меня разочек ремнем по спине вытянул. Сразу вся моя веселость пропала.

Для чего же это я задачи решал? Не урезонил-таки капитан старика.

Всю ночь не спал, утром бегу к капитану. Тот руками развел:

— Я бы, — говорит, — тебя взял с удовольствием, но родителя твоего не уговоришь. Вот упрямая башка. Подожди годочек.

Вижу, капитану самому бы хотелось меня взять.

«Ладно, — думаю, — если капитан за меня, так я уж сумею устроиться».

«Топаз» должен был сняться с якоря через несколько дней на рассвете. Он шел в Аргентину. Ночью накануне отплытия я пробрался на палубу и спрятался между сложенными запасными парусами. Я набил себе карманы сухарями и взял бутылку воды, потому что рассчитывал пролежать в своем убежище по крайней мере сутки.

Ночью было так тихо, что я начал сомневаться, снимается ли «Топаз». Но на рассвете подул свежий ветер. Покуда матросы с гвалтом носились вокруг меня, я лежал и уписывал сухари. Раза два я слышал голос отца. Должен сознаться, что каждый раз я при этом ежился. У меня заранее чесалась... поясница.

«Топаз» шел, должно быть, очень скоро, ибо ветер все крепчал и крепчал.

Я из осторожности решил пролежать в своем логове как можно дольше.

Наступила ночь. Взошла луна.

Я тихохонько высунул голову и поглядел на море.

На том месте, где должна была быть Франция, был ровный простор океана. Берега не видно. Я заснул спокойно. Проснувшись на другое утро, я вылез из-за парусов и побрел по палубе.

Мой отец стоял у руля.

Увидав меня, он так и подпрыгнул на месте, но не мог ничего сделать: руль-то ведь не бросишь.

Но так как язык его не был привязан к рулевому колесу, он стал меня ругать. Ну, и ругал же он меня! Я потом никогда уже и не слыхивал такой ругани.

Я стоял смирненько, будто сам не свой.

Вдруг кто-то треснул меня по спине. Оборачиваюсь — капитан.

Хохочет, а сам кричит отцу:

— Рулевому разговаривать воспрещается!

Отец кричит:

— Господин капитан, прикажите бросить его в море!

Тут кругом собрались все матросы и принялись урезонивать отца.

Отец слушал, слушал, да вдруг сам как фыркнет.

— Нет, — говорит, — каков гусь!

Потом для порядку он меня все-таки выдрал, но слегка. На другой день я уже мог сидеть.

Так и стал я моряком.

Очень просто.

И я не раскаялся в этом. Что ни говори, а лучше моря ничего быть не может. Эх, проклятая старость! Не увижу я теперь ни знойных островов, ни полярных льдин, ни китов, ни альбатросов. Эх, кабы я был молодым! Не сидел бы я тут, не кис бы на аркашонских дюнах. Ну, да что! Каждому свое время. Мое время прошло. Только из окна могу я теперь смотреть на милое море.

Мы сидели молча и разошлись поздно.

Дед не прогнал нас в тот вечер.

Через несколько дней весь Аркашон был охвачен волнением: Жозеф исчез.

Его родители сбились с ног. Они не знали, где искать его. От деда скрывали. Говорили ему, что Жозеф поехал к тетке в Бордо.

Через месяц получили от него письмо из Каира.

Он поступил юнгой на торговый пароход «Монреаль».

Когда дед узнал об этом, он только попыхтел слегка не то сердито, не то одобрительно.

Но когда мы однажды вечером пришли к нему слушать рассказы, он крикнул нам:

— Брысь!