— Женщина, — сказала я тихо. — Ранить меня.

— Сикиин? — спросила она.

Я покачала головой, не понимая ее. Она взяла нож со стола другой рукой.

— Сикиин,— повторила она, указывая на мою ладонь.

Я снова покачала головой и сделала вид, будто пишу. Как по-арабски ручка и почему Мена интересуется пустяками, когда мне так плохо?

— Куалам? —сказала она быстро, и на этот раз я кивнула.

— Да, куалам.Ручка. Она просто уколола меня ручкой, — прошептала я, зная, что она не понимает по-французски.

И снова я попыталась убрать свою руку, но Мена крепко ее держала, а потом позвала Навар и служанку. Они обе вошли в большую комнату, и Мена быстро заговорила, указывая на мою руку.

Старая служанка пронзительно закричала и закрыла лицо передником. Глаза Навар расширились, и она начала молиться.

Мена снова заговорила со мной, медленно произнося слова. Затем она повернулась к Навар и что-то сказала, упомянув Ажулая.

В комнате было слишком жарко, слишком яркий свет резал мне глаза. Голос Мены и молитвы Навар слились с завыванием старой служанки, потом все звуки превратились в бессвязную речь и дьявольские крики. Комната наклонилась, пол поднялся до уровня моей щеки.

Глава 32

Запах был сильный, обжигающий мои ноздри, и я отвернулась. Но моя голова заболела от этого движения, и когда я открыла глаза, все было как в тумане. Через пару секунд я поняла, что лежу на кушетке в большой комнате, а Мена размахивает перед моим лицом маленьким мешочком для окуривания.

— Бесмеллах рахман рахим,— все повторяла она.

Она заглянула мне в глаза и что-то сказала — на этот раз я поняла слово «джинн».

Я хотела покачать головой, сказать: нет, это не джинн,не дух дьявола. Должно быть, я просто съела то, что мне не подошло. Мне хотелось, чтобы она перестала размахивать надо мной мешочком для окуривания, но не смогла вспомнить ни одного слова на арабском языке, кроме «ла».Нет.

А затем я увидела Ажулая. Он стоял позади Мены и о чем-то говорил с ней. Она не поворачивала к нему лицо, ее платок почти полностью его закрывал. Девушка отвечала быстрыми короткими фразами. Сжав мое правое запястье, она повысила голос.

Ажулай сказал только одну фразу, и Мена ушла.

Он наклонился ко мне.

— Мена говорит, что какая-то плохая женщина навела на тебя порчу. — Я попыталась улыбнуться в ответ на такую нелепость, но у меня перед глазами снова все поплыло, словно я была в каком-то болезненном сне. Был ли Ажулай действительно здесь или я представляла его, как недавно в хамаме?

— Нет. Я просто... больна. Может быть, еда... — Мой голос звучал все тише.

Он поднял мою руку. Его пальцы были очень холодными. Мое лицо горело, щека ныла; я прижала его руку к щеке и закрыла глаза, наслаждаясь ощущением прохлады. Затем прикоснулась губами к его коже и втянула воздух носом, пытаясь уловить запах индиго.

— Что случилось с твоим лицом, Сидония? — Он говорил тихо и не убрал свою руку.

Я открыла глаза, и вдруг его черты стали отчетливыми, его лицо было так близко от моего, и я осознала, что делаю. Это был не сон. Я отпустила его руку и провела пальцами по своему шраму, затем поняла, что он смотрит на другую мою щеку. Я прикоснулась к ней: она распухла.

— Я упала в обморок. Должно быть, я ударилась лицом, — сказала я, смутившись. — Мне жаль, что они тебя побеспокоили. — Я тщетно пыталась сесть: была слишком слаба. — Завтра все будет в порядке. После того, как я посплю.

— Кто та женщина, о которой говорила Мена? — спросил Ажулай, нежно надавив мне на плечо, и я снова легла.

— Манон. Я сегодня пошла посмотреть, все ли в порядке с Баду и Фалидой, — ответила я. — Их там не было, но была Манон.

— И? Что случилось с твоей рукой?

Я издала странный звук, пытаясь засмеяться.

— Ничего. Она хотела сделать мне подарок. Я не знаю зачем; она меня не любит, так ведь?

Он казался совершенно спокойным.

— Это была старая ручка с чернильницей. Она вручила ее мне, и острие ручки вонзилось в мою ладонь. Вот и все.

Что-то изменилось в его лице.

— Наверное, тебя надо отвести в клинику во французском квартале, — сказал он.

— Что? Нет. У меня в комнате есть мазь. Возможно, она поможет.

Мои зубы стучали; я уже не дрожала, меня трясло от озноба.

Ажулай повернул голову и что-то выкрикнул, затем снова поднял мою руку, поднес ее близко к лицу и начал рассматривать. Теперь я видела, что моя ладонь еще больше распухла, а порез загноился. Я попыталась согнуть пальцы, но не смогла.

За плечом Ажулая показалось лицо служанки; он что-то ей сказал, и она ушла.

— Она принесет тебе одеяло. И я велел ей отправить одного из мальчиков в мой дом и кое-что принести, — сказал он. — Здесь не обойтись молитвами и окуриванием. — Его взгляд опустился ниже моего лица, и он добавил: — И амулетами.

Я посмотрела на то, что он держал в руке: круг с глазом на золотой цепочке. Это была цепочка Мены; я видела ее, когда она раздевалась в хамаме.Она, должно быть, повесила ее мне на шею сегодня вечером.

Ажулай отвел взгляд от амулета и поднялся, потому что вошла служанка с одеялом под рукой и что-то пробормотала. Ажулай взял у нее одеяло и укрыл меня.

Я задремала, зная, что Ажулай сидит на маленьком стульчике возле меня. Потом я почувствовала, что он снова поднял мою руку. Мне было тяжело открыть глаза, но я сделала это и увидела его голову, склоненную над моей рукой. Он держал что-то между большим и указательным пальцами. Я ощутила внезапную резкую боль и попыталась отдернуть руку, но он крепко держал ее. Я застонала, когда он проколол мне ладонь и расковырял ее чем-то горячим и острым.

Он шептал что-то на арабском, что-то утешительное, возможно, говорил мне, что скоро все закончится и он сожалеет, что причиняет мне боль.

Я затаила дыхание.

Наконец он поднял голову, и я издала слабый крик облегчения, когда боль утихла.

— Оно у меня, — сказал он, но я не поняла, что он имел в виду, да меня это и не волновало.

Почти сразу же мою руку будто обдало огнем, я перестала дышать и подняла голову, чтобы посмотреть, что происходит. Ажулай лил что-то пахнущее дезинфекцией на мою ладонь.

— Больно! — воскликнула я, и он кивнул.

— Я знаю. Это скоро пройдет. — Он наложил на мою кисть чистую повязку. — А теперь пей, — сказал он и поднес стакан к моему рту. Напиток был очень сладким, но горечь все равно чувствовалась. — Это снимет боль и собьет жар.

Я все выпила и снова легла; моя рука ужасно ныла. Ажулай молча сидел рядом, и в какой-то момент — я понятия не имела, сколько времени прошло, — я осознала, что у меня уже ничего не болит, и ощутила сонливое умиротворение.

— Больше не болит, — прошептала я.

— Хорошо, — сказал Ажулай, поглаживая рукой мой лоб.

Я поняла, что засыпаю.

— Я думала сегодня о твоих руках, — прошептала я, — в хамаме.

Больше я ничего не помнила.

Проснувшись на следующее утро, я полежала некоторое время, вглядываясь в тусклый свет и удивляясь, почему я не в своей комнате наверху.

Затем я подняла руку и увидела чистую марлевую повязку.

Вошла Мена со стаканом чая, и я попыталась сесть.

— Каыф ал-хаал?— спросила она, протягивая мне стакан.

Я неуклюже взяла его обеими руками, помня о своей израненной ладони.

— Со мной все в порядке, — сказала я по-арабски в ответ на ее вопрос.

Я действительно чувствовала себя хорошо; больше не было жара, правда, рука еще была слабой и плохо двигалась.

Я представила Ажулая, склонившегося надо мной.

— Ажулай? Он здесь? — спросила я.

— Ла, — сказала Мена, качая головой.

Примерно через час я почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы подняться в свою комнату, переодеться и расчесаться, хотя меня немного качало, а мои движения были неловкими из-за перебинтованной руки. Синяк на моей щеке был темного цвета, но было больно, только когда я к нему прикасалась. Я сидела во дворе, когда пришел Ажулай. Увидев его, я смутилась: сколько всего произошло вчера вечером и сколько было еще в моей голове! Воспоминания о прошлом вечере смешались с моими фантазиями об Ажулае в хамаме.