Затем они снова посмотрели на меня. Мать Ажулая что-то сказала.

— Моя мама рада твоему приезду, — сказал Ажулай. — В деревне готовят угощение в честь других гостей из шатров, мимо которых мы проходили. Они из дальней деревни и приехали навестить членов своих семей, живущих теперь здесь. Мы выбрали удачное время.

— Шукран,— сказала я, глядя на мать Ажулая. — Спасибо.

И снова я не знала, поняла ли она меня. Но не могла же я молчать! Мне было интересно, когда я увижу жену Ажулая. Эти женщины — его мать и сестры — казалось, очень спокойно отнеслись к моему появлению.

— Люди в деревне — амазийские берберы — говорят на тамазите. Со своей мамой я говорю на древнем языке Сахары, тамашеке, языке туарегов. Жители деревни понимают арабский язык совсем немного, лишь основные фразы. Они живут здесь изолированно и редко видят незнакомцев.

Стоя рядом с Ажулаем и сжимая свою плетеную сумку, я осознавала, что я не только чужая, я чужестранка. Я кивала в ответ на все, что он мне говорил.

— Он сложный. Но не беспокойся. Зохра немного знает французский — я ее научил. Она у нас в семье ученая.

Он улыбнулся молодой женщине и, очевидно, рассказал ей, о чем со мной говорил. Она прижала руки к щекам, явно смутившись, а затем шаловливо ударила его по руке. Я отметила про себя, что в этой деревне все ведут себя непринужденно, что было не свойственно жителям городов Марокко.

Мать Ажулая погладила меня по руке так же, как она гладила Баду по плечу, и на этот раз я ей улыбнулась.

Небольшая группка детей присоединилась к нам с Ажулаем и Баду, пока мы шли по деревне. Все дома были одинаковыми, с маленькими пристройками: сараями для животных, кладовыми и туалетами. В то время как мальчики бегали возле нас, девочки вели себя более сдержанно и украдкой поглядывали на меня, но как только я смотрела на них, тотчас же отворачивались. В конце концов они отстали от нас и убежали наперегонки, крича и смеясь. Собаки прыгали и лаяли. Несколько черных коз блеяли за колючей оградой. У маленькой речушки, образованной водопадами, женщины стирали белье, отбивая его о камни, а другие набирали воду в бурдюки из козьих шкур.

— Ты вырос здесь? — спросила я Ажулая, когда мы остановились понаблюдать за группой игравших детей.

— Нет, — сказал он. — Мы жили не в деревне. Как и другие Синие Люди, мы жили по ту сторону Высокого Атласа, за перевалом Тизи-н-Тичка. Это Юго-Западная Сахара, недалеко от границы с Мавританией. Женщины жили в шатрах, а мужчины торговали, разъезжая по всей Сахаре.

— Но почему твоя семья сейчас здесь?

— Когда мне было двенадцать, умер мой отец, — сказал он. — А для женщины-кочевницы почти невозможно жить без мужа. Она попадает в зависимость от других кочевников, а в тяжелые времена все еще усложняется. Как и везде в Марокко, одинокие женщины здесь не в почете.

Я знала, что он не имел в виду меня, однако же это заставило меня задуматься о том, как воспринимали меня здесь.

— Поэтому мама вместе со мной и моими сестрами — тогда они были совсем маленькими, младенцами, вот почему они забыли туарегский язык — приехали жить сюда. Было трудно; я был единственным мужчиной в семье, но я был тогда еще слишком молод.

Он остановился, как будто что-то вспомнив.

— Прошло некоторое время, прежде чем нас приняли.

Он огляделся.

— И все же для нас это место было лучше, чем пустыня, — продолжил он. — А позже, когда уехал, я всегда знал, где их найти, и всегда мог привезти им то, в чем они нуждались, как только появилась возможность. А кочевые семьи могут годами разъезжать, иногда проезжая в миле от своей родни и не зная об этом. Мы могли потерять друг друга.

Неожиданно я попыталась представить его ребенком. Был ли он похож на детей кочевников, которых я видела сегодня, со спутанными волосами и в рваных одеждах, с крепкими руками и ногами, с покрытыми струпьями от игр на камнях локтями и коленками. Они казались такими довольными и беспечными, когда бегали друг за другом, играя и громко крича! Как случилось, что он отказался от жизни в шатре из козьих шкур и переходов с караванами верблюдов и стал тем человеком, каким был сейчас, с его совершенным французским языком и европейской изысканностью?

Я посмотрела на Баду, не отходившего от меня ни на шаг. Хотя в Марракеше я думала, что он выглядит так же, как и другие городские дети, здесь он выделялся своими блестящими волосами и одеждой: на нем была чистая джеллаба,хлопчатобумажные штаны и яркие бабучи.

Но ему была присуща беспечность шаловливых берберских детей. Он стоял поодаль, явно желая присоединиться к ним, но чего-то боялся.

Ажулай выкрикнул что-то, и одна из старших девочек — наверное, лет восьми или девяти — подошла к нему. Она старалась не смотреть на меня, когда Ажулай говорил с ней. Выслушав Ажулая, она взяла Баду за руку и повела к другим детям. Баду шел сначала нехотя, как будто против своей воли, но она что-то сказала, и он посмотрел на нее широко открытыми глазами.

— А твой язык — тама... Прости, как он называется?

— Тамашек.

— Да. А другой, берберский язык, на котором говорят эти люди, — его изучают в ваших школах?

Ажулай посмотрел на меня и слегка улыбнулся.

— У берберов нет школ, — сказал он. — И письменности нет.

— Значит... тебе пришлось учить арабский, когда ты поехал в Марракеш?

— Я уже его знал, — выучил, когда водил караваны. Мы ведь торговали со многими народами.

— Он сможет понять, что говорят другие дети? — спросила я Ажулая, наблюдая за Баду и девочкой, и Ажулай покачал головой.

— Мы слишком редко приезжаем сюда. Но дети понимают друг друга без слов. Дети везде дети.

Девочка отвела Баду в тень дома, где лежала на боку собака. Когда они подошли, собака подняла голову; когда девочка наклонилась, собака оскалилась. Девочка не обратила на это внимания, но когда она выпрямилась, я увидела, что в руках она держит крошечного щенка. Она бережно передала его Баду; мать щенка поднялась и встревоженно наблюдала за ними.

Баду посмотрел на щенка, затем, наклонившись к нему, погладил против рыжевато-коричневой шерсти. Он перевернул щенка на спину и держал в одной руке, а другой гладил его, потом потрогал за крошечные лапки и висячее ухо. Девочка, заважничав и качая головой, что-то сказала Баду, указав на мать щенка, забрала его из рук Баду и вернула суке, которая фыркнула на щенка, а потом, явно довольная, снова легла, положив голову на землю. Щенок тоже улегся, обнюхивая своих братьев и сестер.

Девочка снова взяла Баду за руку и на этот раз повела к другим детям; я увидела, что лицо Баду расслабилось, он неуверенно улыбался, а потом включился в игру: дети бросали гальку в круги, начерченные на земле.

— Теперь с ним все в порядке, — сказал Ажулай. — Он месяцами не приезжает сюда и забывает, как играть с другими детьми.

Я вспомнила, каким молчаливым был Баду, когда присоединился к детям кочевников у ручья, вспомнила, как он наблюдал за мальчишками, игравшими в мяч на улице, зная, что ему нельзя играть с ними.

Зохра догнала нас и заговорила с Ажулаем. Он посмотрел на меня.

— Зохра может раскрасить тебя хной, если хочешь, — сказал он.

Я посмотрела на свои загорелые руки.

— Это дружеский жест и означает, что тебя приняли, — пояснил Ажулай.

И мне стало стыдно за свою нерешительность.

— Наам,— сказала я, глядя на Зохру. Да.

У входа в деревню, в центре круга, образованного шатрами, горел огонь. Над ним висел огромный кипящий черный котел. Очень маленького роста старушка с лицом, исчерченным несметным количеством морщин и влажным от пота, стояла, положив одну руку на талию, а другой регулярно помешивая содержимое котла палкой почти такой же длины, что и она сама.

Вокруг нас собрались женщины, когда мы сели у входа в один из шатров. Вскоре Ажулай пошел выпить чаю с мужчинами. Женщины сидели чинно, поджав ноги и накрыв колени юбками. Я не смогла так сесть из-за негнущейся правой ноги, поэтому сидела, вытянув ее перед собой.