После этого не нужно доказывать трудность изучения и научного объяснения синтаксических особенностей языка пословиц. К сожалению, выполнение этой задачи в настоящее время еще слишком мало облегчается предшествовавшими трудами по русскому языку. В немногих ученых трудах встречаются пока только отрывочные толкования и заметки по синтаксису народного языка. О практических грамматиках и говорить нечего.

Только г. Стоюнин в своём «Русском синтаксисе» (СПб. 1871 г.), не удовлетворяясь теми бледными, бесцветными, ординарными случаями из русского синтаксиса, в которых наш язык ничем не отличается от родственных языков и на которых обыкновенно только и останавливались наши практические грамматики, собрал, рассортировал и объяснил (как? – это другой вопрос) множество чисто русских оборотов речи, из которых, по преимуществу, выражается дух нашего языка. Но такого труда, который бы специально был посвящен народному языку и, в частности, его синтаксису, в нашей литературе ещё нет. Решаясь изложить результаты изучения в этом отношении русских пословиц, мы утешаемся тою мыслью, что если наш труд сам собою не принесёт большой пользы науке, то, по крайней мере, он вызовет на обсуждение отмеченных нами фактов людей, более нас сведущих в отечественном языке, и может быть побудит кого-нибудь к более обширному исследованию народного языка.

Результаты наблюдений над синтаксисом языка пословиц можно было бы представить в виде «русского синтаксиса на основании пословиц»; но в таком случае пришлось бы отмечать множество таких фактов, которые, нисколько не характеризуя синтаксиса языка пословиц, составляют общее достояние и русского книжного языка, и других, родственных ему языков. Наша задача состоит в том, чтобы отметить характеристические черты синтаксиса языка пословиц, как языка народного. На этом основании, те обороты речи, которые хотя и встречаются в пословицах, но в то же время обыкновенно употребляются и в книжном русском, и в родственных славянских языках, не входят в наше понятие о синтаксисе языка русских пословиц. Но так как, с одной стороны, в книжном языке встречаются иногда и выражения чисто народной речи, то в числе приводимых нами характеристических явлений синтаксиса пословиц читатель найдет и такие обороты речи, которые встречаются в книжном языке. Во всяком случае, наша цель состоит в том, чтобы язык русских пословиц в нашем очерке явился с своими типическими чертами, как язык разговорно-народный. Этой целью и объясняется то, что на одних предметах, как например на употреблении предлогов, мы вовсе не останавливаемся; на других, как на выражении подлежащего и на употреблении некоторых падежей, останавливаемся мало, а на иных, как например на сказуемом, может быть, останавливаемся уже слишком долго [5–7],

Чувство человеческое всегда заставляет нас внутренне трепетать при звуках наших песен, а знание, удаляя ложные мнения и осуждения, заставляет нас понимать их глубокое значение [52],

Песни поются на языке чисто народном, на языке, вполне запечатленном всею физиогномиею, всею силою и исключительностью национальности; здесь язык сам не вышел за пределы этого, необходимо тесного определения, и это и составляет характеристику слога песен; он является в них со всеми национальными, характеристическими оборотами, со всеми простонародными фразами, поговорками и словами; вся эта сила народной субстанции, под таким твёрдым определением национальности, со всею, если можно так сказать, своею грубостью, энергически высказывается в языке песен, слоге, являющем нам язык исключительно народный, имеющий на себе, как язык, исключительное национальное определение соответственно с народом, и следовательно вполне выражающий национальную его поэзию. То самое, что мы сказали о национальной поэзии, то самое должны мы сказать и о языке в слоге песен, о языке народном, И так крепость, та печать силы, которая лежит на цельной национальной субстанции, лежит и на языке его, на слоге его поэзии, слоге песен. Энергия этой национальности составляет характеристику слога поэзии национальных песен. Как могуч и крепок его здесь язык, какое сочувствие пробуждают эти простые фразы, в которых слышите вы еще цельный юных дух народа, слышите, как выражается он в слове, которое дрожит, так сказать, всё полное внутренним своим содержанием. Не мимо здесь бывает ни одно слово: лишнего слова, неточного – здесь нет: нация, цельная субстанция не ошибается, а определение её вполне конкретируется в языке, и поэзия её конкретируется в слоге, который исключительно национален; поэтому и язык этот здесь чрезвычайно важен, вообще для уразумения всякого народа, как относительно его сущности, здесь выражающейся, так и его исторического развития. И так слог наших песен исключительно национален, представляя в высшей степени характеристику языка исключительно национальным определением; все обороты, фразы проникнуты им. Такой язык, такие фразы, являя нам непосредственно целую сферу, момент духа народного, возбуждают в высшей степени национальное сочувствие; формы этого слога, совершенно проникнутые единым духом, запечатлены вместе этою народною субстанцией, являющейся здесь еще цельною. Все оттенки, вся особность, словом сказать, вся национальность языка, если так выразиться, являлась здесь со всем своим исторически важным, глубоким значением. Здесь эти свои обороты, эти непереводимые фразы, так доступные вместе с тем для всякого русского; обороты, свойства языка, которые очень важны, до сих пор еще не объяснены и ждут еще живого учёного взора. Сколько таких выражений, на которых отпечатывается вся национальность языка в слоге наших песен. Например:

Или:

Или наконец:

и проч.

Любуясь свободно этим национальными миром, так живо выражающимся в самом слоге языка, мы вместе с тем видим здесь только момент языка, первую ступень, определение, от которого он должен отрешиться, чтобы потом, вместе с народом, в котором пробудится общее значение, стать выражением общего, – на этой ступени, при исключительно национальном определении, ему недоступного [79–80].

В народных песнях высказывается народ; в них он является со всем своим богатством, во всей своей силе; они также изустно повторяются, они поются; и здесь элемент музыкальный, соединяясь с поэтическим созданием, также высказывает дух народа. Они так же простираются над пространством и временем, как всё, что дышит цельною, неразрывною жизнью. Сюда можно отнести сказки народные, как тоже поэтические создания; редкие из них не принимают песенных форм. Это всё мир изустного слова, живого глашения; здесь нет и тени начертанной буквы или бумаги, и в то же время этот мир изустного доказывает, что и без этой внешней помощи пера и бумаги, остаются незыблемыми слова, создания в слове, – живут и сохраняются неизменно и бесконечно; но зато здесь всё, что вырвано из преходящего, всё, что помнится и неизменно ясно сохраняется, уже прекрасно [84].

В древних песнях Кирши Данилова встречаем мы то же употребление, несправедливо принимаемое Калайдовичем за сибирское. Например: хоть нога изломить, а двери вышибить. В народе до сих пор в пословицах и поговорках сохранилась эта старинная форма, например поговорка: рука подать [96].