<…> что народ вообще более сохраняет язык, что речь гласная, произносящаяся, более дружна со звуками, что и естественно, и более удерживает полногласие, тогда как молчаливое письмо враждебно звукам, тем более повторяющимся, по-видимому, без нужды, – враждебно полногласию. Во-вторых, вероятно, что эта полная форма прилагательных шла хорошо к протяжным песням, исчерпывавшим каждый звук слова; в пении не пропадают буквы, звуки; пение не пренебрегает ими, но заставляет раздаваться, – а эта полная форма так кстати и хороша в пении. Поэтому, может быть, и теперь ещё есть песни, в которых раздаётся эта форма песни, в которых поётся, например, про:

…Не всякая живая речь народа умирает; выражения, в которые он слагает свои практические заметки, результаты своих наблюдений, – ещё лучше, его песни, также сказки, предания, где поэтически являет он всю глубину своей сущности, не пропадают по произнесении; рождается отзыв, и, повторяясь в течение долгих времен, они доходят до позднейших потомков. Но, во-первых, очень трудно определить время песен и пословиц, если исторические события не помогут положительно; во-вторых, самый язык песен, повторяясь в разные времена, произносясь живыми устами, невольно изменяется и принимает в себе иногда оттенок или слово, современные эпохе их произношения; но это только в отношении к языку, и то скорее в внешней стороне его; поэтический характер и дух языка также, большей частью и почти всегда, не меняется. Черкесы пятигорские, Алюторы в песнях, собранных Киршею Даниловым, явно не изменяют древнейшего этих слов характера песни. Даже в отношении к языку можно устранить многое, неловко приставшее к древнейшему его виду, и если многое прибавилось, изменилось, утратилось, при живом повторении, то также многое сохранилось, потому что песня, и также другие создания народные, передавалась и изменение в ней было разве невольное. Пословица говорит: из песни слова не выкинешь.

Есть песни, мне кажется, очень древние, восходящие, может быть, к баснословному периоду нашей истории; но, как мы сказали, очень трудно определить время живых памятников народного языка; и поздно, очень поздно пишутся они на бумагу [111–112],

Наш язык, наш синтаксис имеет особенный характер, и то, что можно сказать на русском, едва ли можно сказать на каком-нибудь языке. Приведем в пример такие слова нашей песни:

Здесь удивительно отношение между словами, удивительная память, так сказать, мысли в языке, при устройстве слова. Две, кажется, фразы, но их проникает синтаксическая связь; можно бы подумать, что говорится про два терема и разделяются слова: у батюшки, у матушки, тогда как напротив они прямо относятся друг к другу, и тесно соединяются; фраза такова: я у батюшки и у матушки в высоком терему; но несмотря на разделение, сохранена связь между словами, и над отдельными формами фраз является сила синтаксиса, соединяющая их в одну; так что если надписать одну фразу над другою, то каждое слово соединяется с написанным под ним словом. Здесь выражается особенная грация, особенная сила и гибкость синтаксиса; здесь видим мы явление, знаменующее полную его свободу. Мы можем привести такие же и подобные тому примеры из древних русских стихотворений, собранных Киршею Даниловым:

Также:

Напев былины был довольно однообразен, голос у Рябинина, по милости шести с половиною десятков лет, не очень звонок; но удивительное умение сказывать придавало особенное значение каждому стиху. Не раз приходилось сбросить перо, и я жадно вслушивался в течение рассказа, затем просил Рябинина повторить пропетое и не хотя принимался пополнять свои пропуски. И где Рябинин научился такой мастерской дикции: каждый предмет у него выступал в настоящем свете, каждое слово получало свое значение! [58]

При ближайшем знакомстве с певцами, я заметил, что они не всегда поют былины совершенно одинаково. Это происходит от разных причин. Сказители не сразу вспоминают иную былину, а старики иногда многое забывают <…> Далее, сказители знают часто одну и ту же былину от нескольких учителей и, разумеется, только тогда различают варианты, когда они резко отличаются один от другого; когда же варианты очень близки между собой, тогда певец поет один раз былину по одному варианту, а другой раз по другому [72].

Наконец, у каждого истинного сказителя заметно его личное влияние на склад былины: он вносит в нее свой характер, любимые слова, поговорки. Чтобы убедиться в этом, стоит сравнить пересказы Рябинина, Романова и Иевлева [72].

Если личное вообще влияние певца на былину неоспоримо, то, как бы ни установился у него пересказ, как бы ни закончились формы, все порою скажется и влияние личного настроения минуты: иногда певец употребит одни из своих выражений и форм, иногда другие. Например, Романов сколько раз пел у меня одну и ту же былину и всякий раз пел с небольшими вариациями: то кое-чего не доскажет, то сократит несколько стихов в один, то вставит новый стих [73–74],

Второй момент развития русской поэзии представляет у нас песня. Она захватывает более или менее весь круг ощущений, свойственных и дорогих русскому человеку. Оттого почти в каждой личности из народа хранится такой запас этих песнопений, что посредством их крестьяне могут отозваться на каждое событие в жизни, на каждое движение в сердце. Но народного творчества тут уже нет, пора его прошла. Бесконечный запас песен большей частью принадлежит прошедшему и потому только доступен каждому крестьянину, что прошедшее это в главных чертах сходно с настоящим. Если заметны некоторые изменения в песнях вследствие условий местности и времени, то новых песен уже не слагается; я, по крайней мере, не знаю таких [78–79].

Некоторые варианты так мало пострадали от времени, что пересказы, записанные в XVII и XVIII столетиях, в существенном не отличаются от тех, которые поются современными нам певцами. Но так как былины сохранились в памяти народа исключительно посредством устного пересказа, то, естественно, иные в форме своей и мелочах, другие в самом содержании подвергались в течение веков постоянным изменениям. Изменения эти разного рода. На одни из них можно смотреть как на естественное развитие былины. Так, многие старины дошли до нас и в первоначальном кратком виде, и в длинных пересказах, в которых предметы отдельных песен стали эпизодами. Некоторые варианты об Илье Муромце и Добрыне разрослись до огромных размеров и обнимают почти все подвиги воспетых ими богатырей. Другого рода изменения составляют анахронизмы, которые неизбежно вкладываются во всякое устное предание. Сюда относятся древние и позднейшие вставки в текст новых обычаев, учреждений, названий оружия, чинов и проч. <…> Третьего рода изменение состоит в том, что подвиги богатыря стушевываются и обобщаются до того, что былина делается безыменною, а образ богатыря общим типом [80—81].