Холмс продолжал говорить, порой глухо и невнятно, а порой едва ли не декламируя, словно находился на сцене театра «Олд Вик». Он перечислял преступления, организованные профессором, он рассказывал о созданной им системе, защищающей его от малейших подозрений или урона. Он возбужденно повествовал, как он, Холмс, пытался проникнуть сквозь ее ограду и как подручные профессора, выяснив, что он добился определенного успеха, вышли на его след и теперь идут по нему -г- с воздушными ружьями.,

Я слушал сбивчивое повествование с растущим чувством тревоги, хотя прилагал все усилия, дабы оно не стало заметно. Я никогда еще не видел Холмса в такой растерянности, и с первого взгляда было видно, что он отнюдь не разыгрывает меня. Он говорил с ужасающей серьезностью, хотя владевший им страх порой лишал повествование связности. Ни одно человеческое существо не могло бы взять на себя такое количество злых деяний, которые Холмс приписывал профессору. Невольно на ум мне пришло воспоминание о заклятых врагах, с которыми боролся Дон-Кихот.

Холмс не успел завершить последнюю тираду; Возбуждение, звучавшее в его голосе, перешло в невнятное бормотание, а потом в еле слышный шепот. Энергичные жесты, которыми он сопровождал свой рассказ, сменились вялостью. Он рассеянно прислонился к стене, потом опустился в кресло, и прежде чем я успел понять, что происходит, Холмс уже спал.

Молча я сидел в отсветах затухающего пламени, не сводя глаз со своего друга. Никогда еще я не видел, чтобы им владела такая глубокая тревога, но я не мог понять, что она собой представляет. Судя по поведению, можно было предположить, что он находится под влиянием сильного наркотика.

Эта мысль поразила меня. Я снова вспомнил ту единственную ночь, когда Холмс обронил несколько слов о Мориарти. Тогда он находился под воздействием дозы кокаина.

Неслышно подойдя к креслу, в котором покоилось его распростертое тело, я осторожно приподнял ему веко и пригляделся к зрачку. Затем я проверил ему пульс. Он был слабым и неровным. Я готов был рискнуть снять с него пиджак и рассмотреть локтевой сгиб в поисках следов уколов, но решил не будить.

Опустившись в кресло, я задумался. Конечно, в прошлом у Холмса были периоды неумеренного увлечения кокаином, которые длились порой до месяца, когда он ежедневно делал себе по три инъекции семипроцентного раствора. Некоторые читатели высказывали совершенно ошибочные предположения, что наша дружба с Холмсом держалась лишь на том, что, как врач, я мог снабжать его этим ужасным наркотиком. Еще не так давно мне довелось услышать мнение, что стремление Холмса поддерживать со мной отношения основывалось только на этом. Я не собираюсь тратить времени на опровержение этих абсурдных предположений, скажу лишь, что у Холмса не было в том необходимости. В прошлом столетии закон не запрещал человеку приобретать в аптеке кокаин, опиум или что ему будет угодно в любых количествах. Подобные деяния не считались противозаконными, и поэтому мой отказ или желание снабжать его кокаином не имели никакого значения. Во всяком случае, я неоднократно делал попытки отвратить его от этой ужасной, приводящей к разрушению личности привычки.

Порой мои старания в самом деле приносили успех — но не столько в силу убедительности доводов, сколько при возникновении нового увлекательного дела. Работа поглощала Холмса целиком; необходимость разбираться в сложнейших хитросплетениях была существеннейшим элементом его существования. Встречаясь с ними, он не испытывал необходимости в искусственных стимуляторах любого рода. Когда он бывал поглощен каким-то делом, я редко видел, чтобы он позволял себе больше, чем бокал вина за обедом, хотя выкуривал большое количество грубого дешевого табака, что было для него единственным способом расслабиться.

Но подобные сложные дела были, скорее, редкостью. Не сам ли Холмс неоднократно сетовал, что среди преступников вывелись крупные личности? «Нет больше выдающихся преступлений, Ватсон», — часто с горечью говорил он мне, когда мы делили с ним квартиру на Бейкер-стрит.

Можно ли предположить, что в тот промежуток времени, когда Холмс маялся от отсутствия занимательных дел и моим отъездом с Бейкер-стрит, он снова стал жертвой — и на этот раз окончательно — того порока, который олицетворял собой кокаин?

Я не мог найти много объяснений всем фактам этой фантастической истории. Ведь один из излюбленных афоризмов Холмса гласил, что, когда вы отбросите все возможные варианты объяснений, оставшийся — каким бы он ни был невероятным — и будет истиной.

Обдумывая эту мысль, я поднялся, выбил трубку о каминную решетку и, решив дождаться естественного развития событий, набросил плед афганской шерсти на безжизненное тело своего товарища и притушил свет лампы.

Не могу с уверенностью сказать, сколько времени прошло в полумраке — может быть, час или два, — потому что я сам задремал, когда Холмс наконец потянулся, разбудив меня. Несколько мгновений я не мог сообразить, где нахожусь и что случилось. Затем, как при вспышке молнии, я все вспомнил и, медленно приподнявшись, включил газовый светильник.

Холмс, встав, уже приводил себя в порядок. Я видел, как он с непонимающим взглядом сначала озирался, припоминая, видимо, где оказался. Неужели он забыл и что привело его сюда?

— Было бы неплохо трубку и глоток спиртного, Ватсон, — с удовольствием потянувшись, повернулся он ко мне. — Ничего нет лучше в сырую весеннюю ночь. Никак вы тоже попали в объятия Морфея?

Я ответил, что, по всей видимости, так оно и произошло, а затем задал ему вопрос о профессоре Мориарти.

Холмс с нескрываемым удивлением посмотрел на меня.

— Кто?

Я попытался напомнить ему, что именно об этом джентльмене он говорил до того, как совместный эффект моего бренди и пламени камина оказали на него свое влияние.

.— Ерунда, — коротко ответил он. — Мы беседовали о Винвуде Риде и о «Мучении человека», в связи с чем я еще упоминал о Жан-Поле. Это было последнее, что мне запомнилось, — добавил он, бросив на меня многозначительный взгляд из-под сведенных бровей. — И если вам помнится что-то другое, то могу только предположить, что ваше бренди обладает большим количеством градусов, чем утверждает его производитель.

Я принес ему свои извинения, исходя из предположения, что эти воспоминания в самом деле явились плодом моего воображения, после чего, бросив на прощание еще несколько слов, Холмс откланялся. Было всего три часа утра, но Холмс отверг мое предложение остаться.

— Ночной воздух взбодрит меня, старина. И вы знаете, что мало кто может сравниться со мной в знании ночного Лондона. Поблагодарите миссис Ватсон за прекрасный вечер, она очень милое создание.

Я напомнил ему, что моя жена в отъезде, после чего, бросив на меня быстрый взгляд, Холмс кивнул и еще раз упомянул крепость бренди. Затем мы расстались.

Не в силах справиться с мрачными мыслями, я запер за ним двери и, поднявшись в свою комнату, стал было раздеваться, но передумал и уселся в спальне в кресло у камина, хотя пламя в нем почти сошло на нет, положив руки на колени.

На какое-то время мною овладела мысль, что Холмс был прав. Когда в завершение длинного вечера он замолчал, мы выкурили по паре трубок и опрокинули не менее трех стаканчиков. И я просто придумал все эти разговоры о профессоре Мориарти, в то время когда наша беседа касалась совершенно других тем. Можно ли принять такое объяснение? Я был предельно измотан и знал, что в таком состоянии мне надо приложить немало усилий, чтобы сохранить ясность мышления.

Я нуждался в более убедительных доказательствах. Взяв лампу, я снова спустился вниз. Должен признаться, что если бы горничная, проснувшись, вышла из своей комнаты и увидела меня, я представлял собой довольно любопытное зрелище: мужчина средних лёт, босиком, в расстёгнутой рубашке, осторожно пробирается по лестнице своего собственного дома с дурацким выражением на лице.

Я вошел в приемную, где брал начало этот фантастический вечер — если он в самом деле имел место, — и осмотрел ставни. Да, вне всякого сомнения, они были закрыты на задвижки, Но кто закрыл их? Холмс, насколько мне помнится, или я сам? Сев на свое рабочее место, я попытался припомнить все подробности нашего разговора, представив себе, что я — Холмс, внимательно слушающий очередного клиента в нашей старой гостиной на Бейкер-стрит. Доведись кому-нибудь услышать меня, эффект был бы внушительным. Солидный мужчина, подобрав под себя босые ноги, сидит в приемной под лампой и Говорит сам с собой я счел необходимым (подобно тому, как это делал Холмс) время от времени задавать самому себе вслух вопросы, чтобы сформулировать свою точку зрения.