Что–то его схватило и не отпускало. Он машинально пустил в ход кулаки и обнаружил, что это кусты, ветви, колючки, но пришлось пробиваться, налегая всем телом, потому что позади все еще выли сирены и он мог отступать только в одном направлении. Враг окружал его со всех сторон, хватал тысячью колких маленьких рук, чей треск начал заглушать даже вой сирен, и Гай весь ушел в радостную схватку с врагом, наслаждаясь этим честным и чистым единоборством.

Он очнулся на опушке, лежа на идущем вниз склоне, уткнувшись носом в землю. Спал или свалился только сию секунду? Однако небо на горизонте было уже серым, занимался рассвет, и, когда он поднялся, мельтешение перед глазами подсказало ему, что он был без сознания. Пальцы сразу нащупали колтун из волос и чего–то мокрого, торчащего справа на голове. Вдруг пробит череп, ужаснулся он и застыл, ожидая, что вот–вот грохнется мертвым.

Внизу редкие огоньки какого–то городка мерцали как звезды в сумерках. Гай машинально вытащил носовой платок и плотно обмотал основание большого пальца, где из пореза сочилась черная кровь. Он добрался до ближнего дерева, привалился к стволу, напряженно разглядывая городок и ведущую к нему дорогу. Нигде ни малейшего движения. Это он? Привалившийся к дереву, оставшийся с памятью о грохоте выстрела, вое сирен, сражениях с шиповником? Ему хотелось воды. На грязной дороге, что обегала городок по краю, он заметил заправочную станцию и двинулся по направлению к ней.

Рядом со станцией он нашел старинную колонку, подержал голову под струей воды. Лицо саднило словно один сплошной порез. В голове у него медленно прояснялось. От Грейт–Нека он был никак не дальше, чем за две мили. Он снял с правой руки перчатку, которая держалась на одном пальце и запястье, и сунул в карман. А где вторая? Уронил в лесу, когда перевязывал палец? Волна паники одарила его привычным ощущением. Придется возвращаться искать. Он проверил в карманах пальто, расстегнул пальто и поискал в брючных карманах. К ногам упала шляпа. Он напрочь про нее забыл, а если б она где–то выпала? Наконец в левом рукаве он нашел перчатку, вернее, то, что от нее осталось, — кусочек верха, державшийся на запястье, и комочек лохмотьев; он опустил их в карман с чувством неопределенного облегчения, напоминавшего счастье. Затем подвернул на штанине порванную манжету. Он решил двигаться к югу, сесть на любой автобус, идущий в том направлении, и доехать до первой железнодорожной станции.

Не успел он поставить себе четкую цель, как объявилась боль. Разве можно было идти пешком по дороге с такими коленями? Однако он шел, высоко задрав голову и тем самым понуждая себя двигаться. Был час неустойчивого равновесия между ночью и днем, когда еще темно, но предметы уже испускают слабое свечение. Казалось, тьма еще способна одолеть свет просто потому, что ее больше. Если бы только ночь продержалась, чтобы он успел добраться домой и запереть за собою дверь!

Но свет дня вдруг нанес ночи внезапный удар, расколов линию горизонта по левую руку. Серебристая полоса пробежала по вершине холма, и холм стал розовато–лиловым, и зеленым, и рыжевато–коричневым, словно открывал глаза. Под деревом на холме прятался желтый домик. По правую руку темное поле превратилось в высокое зелено–рыжее разнотравье, тихо волнующееся, как море. У него на глазах из травы выпорхнула птичка и своими заостренными крыльями выписала на небе мгновенное зазубренное ликующее послание. Гай остановился и проводил ее взглядом, пока она не скрылась из виду.

24

В сотый раз он разглядывал свое лицо в ванном зеркале, терпеливо прижигал каждую ссадинку кровоостанавливающим карандашом и заново припудривал. Он целеустремленно приводил в порядок лицо и руки, словно они принадлежали не ему, а кому–то другому. Когда его взгляд встречал в зеркале встречный, он отводил глаза — так же, подумалось Гаю, как тогда в поезде, когда пытался уйти от взгляда Бруно.

Он вернулся в комнату и повалился на постель. Впереди — остаток сегодня и целое завтра, воскресенье. Ни с кем не нужно встречаться. Можно на пару недель махнуть в Чикаго, а всем сказать, что уезжал по делу. Но если он покинет Нью–Йорк на другой день, это может показаться подозрительным. Вчера. Вчера вечером. Не будь у него расцарапаны руки, он бы мог поверить, что совершил это в очередном сновидении. Потому что не хотел этого совершать, подумал он. То была не его воля. То была воля Бруно, а он — всего лишь орудие. Ему хотелось проклясть Бруно, проклясть вслух, но на это просто не было сил. Любопытней всего было то, что он не чувствовал за собой вины, и теперь был готов объяснять это тем, что его одушевляла воля Бруно. Но что оно такое, чувство вины, которое после гибели Мириам ощущалось куда сильней, чем сейчас? Сейчас он всего лишь устал, ему ни до чего нет дела. А может, так всегда себя чувствуют после убийства? Он попробовал заснуть, и память нарисовала перед ним салон лонг–айлендского автобуса, двух рабочих, которые на него уставились, и как он притворился, что спит, прикрыв лицо газетой. Перед рабочими и то было стыднее.

На ступеньках парадного у него подогнулись колени, он едва не упал. Он не стал оглядываться, видит его кто или нет. Чего уж, казалось бы, зауряднее — человек вышел купить газету. Но он понимал и то, что у него нет сил оглядываться, видит кто его или нет, нет даже сил волноваться, и он с ужасом думал о том времени, когда силы вернутся, как больной или раненый с ужасом думает о новой неизбежной операции.

Самое обстоятельное сообщение поместил «Джорнел америкен», сопроводив его силуэтом убийцы, смонтированным по показаниям дворецкого. У того выходило, что это мужчина шести футов ростом, весом сто семьдесят — сто восемьдесят фунтов, в черном пальто и при шляпе. Гай прочитал это с легким удивлением, словно речь шла не о нем: в нем было всего пять футов девять дюймов, а весил он около ста сорока. И шляпы на нем не было. Он пропустил абзацы, где говорилось о Сэмюеле Бруно, но с большим интересом прочел соображения касательно бегства преступника. На север по Нью–хоуп–роуд, а дальше его следы теряются в городе Грейт–Нек, не исключено, что он уехал поездом в 0.18. В действительности же он бежал на юго–восток. Внезапно нахлынуло облегчение, чувство безопасности. Насчет безопасности, напомнил он самому себе, это только кажется. Он вскочил, в первый раз охваченный паникой после того, как тогда едва не врезался в дом. Газета уже устарела на несколько часов. К этому времени они могли обнаружить ошибку и сейчас, возможно, идут его арестовать, стоят у самых дверей. Он затаился, но ничего не нарушило тишины, и вернувшаяся усталость вновь его усадила. Он заставил себя сосредоточиться на последних абзацах длинной колонки. Подчеркивались самообладание убийцы и то, что он, судя по всему, человек не случайный. Ни одного отпечатка пальцев, никаких «ключей», за исключением пары следов ботинка (размер обуви 9 ½) и черного пятна, оставленного им на белой штукатурке. Одежда, спохватился он, нужно немедленно избавиться от одежды, но когда у него найдутся для этого силы? Непонятно, как они умудрились приписать ему больший размер, земля была такая сырая «…необычно малый калибр оружия», — упоминала газета. От револьвера тоже нужно избавиться. Печаль пронзила его несильной болью. Мерзко, до чего же ему будет мерзко расставаться со своим револьвером! Он с трудом поднялся и пошел наложить свежего льда в полотенце, что прижимал к голове.

Анна позвонила ближе к вечеру, пригласила сходить в воскресенье на вечеринку к знакомым в Манхэттен.

— Устраивает Хелен Хейберн, ты знаешь, я тебе о ней говорила.

— Да, — согласился Гай, хотя ни о какой Хелен не помнил; голос у него был спокойный. — Боюсь, Анна, у меня для вечеринки неподходящее настроение.

Последний час он чувствовал себя каким–то онемевшим. Слова Анны доносились словно издалека и не имели к нему прямого касательства. Он слушал, как губы произносят то, что положено, и не предполагал, а может быть, даже и боялся, что Анна заметит разницу. Анна сказала, что, пожалуй, пригласит Криса Нелсона. Гай одобрил и подумал, как обрадуется Нелсон возможности пойти с ней, потому что Нелсон, часто встречавшийся с Анной до ее знакомства с Гаем, все еще, как считал Гай, ее любит.