Сегодня, когда взгляд на советскую литературу во многом изменился, книги Николая Корнеевича Чуковского (1904–1965) по-прежнему продолжают переиздаваться, прежде всего «Водители фрегатов» — собрание увлекательных повестей об отважных мореплавателях и «Балтийское небо» — роман о суровых днях блокады Ленинграда.

Николай Корнеевич свой путь в литературе начал как поэт, поэт незаурядный. Литературный критик и поэтесса Татьяна Бек пишет: «Он отдал себя этой стихии с ранних лет <…> в начале 20-х был душой Третьего Цеха поэтов и студии „Звучащая раковина“, его ценил Гумилев, его дебют приветствовал сам строжайший Ходасевич!» (Новый мир. 2003. № 7. С. 102). Горький в берлинской «Беседе» напечатал его поэму «Козленок» (1923. № 1). Редакторы журнала хотели продолжить сотрудничество с молодым автором. В марте 1924 года Ходасевич писал Чуковскому-старшему: «Пожалуйста, спросите Колю, нет ли у него хороших стихов для „Беседы“, я его люблю по-прежнему» (Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 664). С Владиславом Фелициановичем сложились теплые отношения. Они были настолько доверительными, что именно Чуковскому Ходасевич поручил исполнять роль почтальона, когда не на шутку увлекся юной Ниной Берберовой. В те далекие годы Чуковский подружился с К. Вагиновым, Л. Добычиным, Н. Заболоцким, В. Кавериным, М. Слонимским — писателями, без которых трудно представить отечественную литературу XX века. Слонимский позднее вспоминал: «Не могу определить, с какого года я знал Николая Корнеевича или, попросту говоря, Колю Чуковского. Мне всегда казалось, что с самого рождения <…> И когда мы, тогдашние молодые, образовали кружок „Серапионовы братья“, то Колю и некоторых его товарищей по Тенишевскому училищу и по студии мы называли „младшими братьями“ <…> В Доме искусств, в годы двадцатый и двадцать первый, он и Познер, каждый в отдельности, а иногда и вместе, сочиняли остроумные стихи и пародии, язвили литературный быт и нравы, не щадя ни старых, ни молодых, ни самих себя. Эта язвительность ума, сатирический дар сближали Колю с Зощенко и Шварцем, в которых Коля сразу же после первого знакомства влюбился. И они оба тоже любили и ценили его» (Слонимский М. Л. Завтра: Проза. Воспоминания. Л., 1987. С. 524, 526). Первая и единственная поэтическая книга Чуковского — «Сквозь дикий рай» — вышла в 1928 году. Мастерски выполненные переводы из Эдгара По, Фридриха Шиллера, Шандора Петефи, Михаила Эминеску, Аветика Исаакяна, Юлиана Тувима, Галактиона Табидзе (список можно продолжить) печатались в течение всей жизни. Они были собраны Чуковским в книгу, которая вышла уже после его смерти — «Время на крыльях летит…» (М., 1967). В предисловии к ней известный переводчик Вильгельм Левик говорит о своем старшем товарище по перу: «В первой же беседе он поразил меня своим исключительным знанием поэзии <…> Он никогда не занимался формалистическими исканиями, не был в переводе педантом и не жертвовал ради буквальной точности самым ценным, что есть в поэзии, — свободой ее дыхания». Но главным все-таки оказалась проза. Ей Николай Корнеевич отдал большую часть своего незаурядного таланта. Первые повести для детей и подростков — «Танталэна» (1925), «Приключения профессора Зворыки» (1926), «Русская Америка» (1928) — пользовались у ребят не меньшим успехом, чем стихи отца. Написанные позднее романы о Гражданской войне — «Слава» (1935), «Княжий угол» (1937), «Ярославль» (1938) — вызвали множество откликов в печати.

Шли 30-е годы. Приходила известность. Пришло мастерство. Но по воспитанию, по мировоззрению Чуковский оставался человеком 20-х годов. На эту его отличительную черту обратил внимание Вениамин Каверин. В годовщину кончины «младшего брата» один из старших «Серапионов», выступая в Центральном доме литераторов, сказал: «Он был писателем 30-х, 40-х и 50-х годов, но человек он был 20-х годов. Что было характерно для литературы тех лет? Об этом можно было бы говорить много, но мне кажется, три черты особенно отчетливо заметны и должны быть оценены сейчас с новых позиций. Это ответственность сознания принадлежности великой литературе, во-вторых, мера вкуса и, в-третьих, образность» (цит. по стенограмме, хранящейся в личном архиве Д. Н. Чуковского).

20-е годы еще были полны романтики. Для Николая Чуковского они начались пребыванием в Холомках. Какие удивительные люди окружали там молодого человека! Художник Владимир Милашевский вспоминал: «Именье „Холомки“ — нестарая дворянская усадьба. Она построена была скорее как некое палаццо для отдыха, а совсем не для извлечения дохода <…> Сколько „великих“ оказалось связанными и с этим летом 1921 года, и с этим пятачком русской земли. В лето, когда мы купались в Шелони, умер Александр Блок. А люди, которые прогуливались там вдоль вырубленного сосняка, были замечательными, или прославленными (Корней Чуковский, Добужинский, Евг. Замятин), или оказались потом „великими“. А я никак этого не подозревал! Чем был для меня Владислав Ходасевич? Московский интеллигент эпохи „Весов“, пописывающий стишонки <…>А Осип Мандельштам? Эта комическая фигура на фоне потомков воинов Александра Невского! <…> А младшее поколение, для нас еще „мальчики“. Коля Чуковский, оглушающий леса и долы стихами Блока, Маяковского, Ахматовой, Гумилева, — он стал знаменитым писателем-прозаиком со стихами, запрятанными в письменный стол. Стива Добужинский (Ростислав), который не проявлял в то лето никакой тяги к рисованию, стал прославленным художником Франции» (Милашевский В. А. Воспоминания художника. 2-е изд., испр. и доп. М., 1989. С. 227, 228). Так начались для Николая Корнеевича 20-е годы. Они прошли, очень быстро прошли, но навсегда запечатлелись в памяти.

В конце 30-х Чуковского призывают в армию. Он участвует в Финской кампании. В марте 1940 года демобилизовали, но в июне следующего года пришла новая повестка. С самого начала Великой Отечественной Чуковский на фронте. Писатель вспоминал о тех днях: «В июле 1941 года я пришел в Таллин пешком из Палдиски вместе с группой уцелевших политработников 10-й бомбардировочной авиабригады КБФ, полностью разгромленной и уничтоженной за первую неделю войны. В несколько дней бригада потеряла все свои бомбардировщики и всех своих летчиков. Мы, уцелевшие наземные работники бригады, прибрели в Таллин пестрой кучкой, зная, что немцы идут за нами по пятам» (Писатели Балтики рассказывают… М., 1981. С. 74). Лев Успенский, также служивший на Ленинградском фронте, вспоминал: «Осенью 1942 года я работал на Лебяжьем пятачке при политотделе Ура — укрепленного района. Я целыми днями писал. Но хотелось время от времени поговорить, и поговорить не с человеком вообще, а со „своим“ человеком <…> И вот тут так и случилось: вошел! Это был Николай Корнеевич Чуковский <…> С самых первых дней он как бы поделил мысленно нашу комнату по диагонали на две части. Никакой черты мы по нашему паркету не проводили, но с этого момента стали вести себя так, точно она была <…> Николаю Корнеевичу никакого большого стола не требовалось для того, чтобы писать. Его вполне устраивал крошечный, освобожденный от случайных предметов уголок пространства на его пубалтовском, отнюдь не крупноформатном столике. Вероятно, он удовлетворился бы даже кусочком подоконника, лишь бы можно было положить небольшой клочок все равно какой, линованной или даже разграфленной, как ведомость, случайной бумаги <…> Он писал карандашом, но сказать так — тоже значит допустить неточность. Как бывают „окурки“ папирос, так существуют и „описки“ карандашей — их коротышки-кусочки не длиннее спички. Вот такими „описками“ и работал Николай Корнеевич. Где-то у себя в кармане, в ящиках стола, в вещмешках он хранил целые коллекции таких огрызков. Случалось, он добывал их из хранилищ, насыпал горкой на столе, сортировал, внимательно осматривал критическим оком, выделял лучшие. Работая, он весь замыкался в себе. Он не садился. Я сказал не совсем точно, что с него было достаточно угла стола — ему была нужна вся комната, вся его половина нашей комнаты по крайней мере. С отсутствующим, углубленным в себя лицом, в синем флотском кителе и черных — тоже флотского покроя — брюках он ходил туда и сюда по этому, ограниченному мысленной чертой, треугольнику, и выражение его лица, а также самый ритм движения непрерывно менялись» (Вопросы литературы. 1988. № 5. С. 155, 156, 158, 159). На войне Николай Чуковский часто встречался с критиком Анатолием Тарасенковым, собравшим уникальную библиотеку книг русских поэтов первой половины XX века. Его жена Мария Белкина, как и Чуковские — Корней Иванович, Мария Борисовна и Лидия Корнеевна, находилась в эвакуации в Ташкенте. Зная об этом, в своих письмах, направляемых в столицу Узбекистана, Анатолий Кузьмич сообщал известные ему подробности о жизни фронтового друга. 25 августа 1942 года он писал: «О Чуковском. Все, что просят родные, завтра же ему передам. Мы очень сдружились за последние две-три недели и буквально не можем существовать друг без друга. То я еду к нему на аэродром и ночую у него, то он приезжает ко мне…