— Целуй с самого низу, — приказывает девочка.

И мальчик неуклюже целует ее стопы, голени, коленки, потом бедра. Девочка подгоняет его, похлопывая по спине: «Давай, давай, дальше». Мальчик добирается до горячего пульсирующего бугорка. Девочка так крепко прижимает к себе его лицо, что у мальчика перехватывает дыхание. А она выгибается дугой и с криком облегчения падает. Лежит минуту, потом расстегивает ему штаны, срывает колосок и принимается его щекотать.

Все это время за кадром звучит голос Джези:

— Она хотела сделать меня мужчиной, засовывала мне соломинку в пенис. Было больно, а он вырос. Стал большой и бесчувственный. Теперь я могу делать это часами, не получая удовольствия, да, Машенька, зато принося наслаждение другим. Я признаю только голый секс, жестокий и без притворства. Думаю, я любил эту девочку, но остался с носом: отец нашел ей другого любовника.

Конюшня — старая, покосившаяся, с прогнившей крышей. Мальчик наблюдает, как отец девочки заводит туда полураздетую дочку и здоровенного старого козла. Того самого, который когда-то напал на него перед воскресной мессой. Может, тогда уже приревновал, почуяв в нем соперника. Мальчик взбирается по приставной лестнице на крышу. Через дыру видит, как отец раздражает веточкой гениталии козла, а девочка снимает платьице и под него подлезает. В глазах у мальчика блестят слезы.

Джези (за кадром). Это слезы. В Польше водку называют «вдовьи слезы». Красиво, да?

Маша и Джези сидят у стойки в очень приличном (хотя и в Ист-Виллидж[43]) баре. Маша принимает сердечные таблетки, запивая их виски, Джези тоже что-то проглатывает.

— Я знаю, ты это выдумал. — Маша скверно себя чувствует, она почти не спала, просыпалась вся в поту среди ночи, переодевала майку. — Выдумал про козла, пенис и девочку. Как и про ту девочку в больнице, Аниту. Умирающую.

— Нет, вряд ли выдумал. Честно говоря, я не очень хорошо помню, да и какая разница? У тебя слезы в глазах. Знаешь, чего я лишился, уехав из Польши? Слез. Способности плакать… Слезы остались в Польше. В Лодзи, с родителями, с кладбищами. Я не умею плакать по-английски. В Нью-Йорке, даже если чувствую, что страдаю, в слезы это перевести не могу. Как чудесно ты плачешь. Завидую.

Маша разражается смехом.

— Прекрасно. Смеешься — вместо того чтобы посочувствовать. Наконец-то. Ненавижу, когда мне сочувствуют.

Из-за стойки на секунду высовывается собачья морда: черный пес смотрит на Джези и быстро прячется.

— Что-что? Когда сочувствуют, ненавидишь? Да ты все время упрашиваешь, чтобы тебе посочувствовали, без сочувствия тебя нет. Пустое место.

— Ну, это ты загнула. Я живу, притом добровольно.

— Возможно, и живешь, но давно оглох. Я была вчера в Центральном парке, приложила ухо к земле, земля здесь стонет также, как в Москве, на Красной площади, к примеру, стонет Ленин, воет Сталин, я слышу, а ты уже не слышишь. Я слышу, о чем думает запряженная в коляску лошадь на улице, могу тебе сказать… — Снова смеется, но сквозь слезы, и встает. — Пойду блевать.

А бармен подает Джези трубку:

— Вас к телефону.

И Джези слышит:

— Что, дружок, все еще обрабатываешь эту русскую девочку, ну зачем, дружок, зачем? Силу зла хочешь проверить? — это большая сила. Ах да, нового слушателя заполучил, который еще не знает твоего репертуара, но… стоит ли так напрягаться?! А тут тучи собираются, прямо-таки тучищи.

Джези смотрит через окно на улицу; таблетки начинают действовать. В уличной будке мужчина говорит по телефону; через две секунды Джези уже не сомневается, что ему звонит именно этот тип. Злобно скривившись, кладет трубку на стойку и, расталкивая всех на своем пути, выбегает. Подбегает к мужчине в телефонной будке. Хватает его за горло, тот, перепугавшись, торопливо вытаскивает бумажник и отдает Джези.

— Бери, бери. Не делай мне ничего. Пожалуйста, — умоляет он с заметным французским акцентом.

Это не тот голос и не тот человек, и Джези возвращает бумажник.

— Прошу прощения. Это всё моя долбаная башка. Простите.

Поправляет мужчине рубашку и пиджак. Но тот еще в шоке.

— О’кей, о’кей. Все в порядке, — говорит он дрожащим голосом. — Ничего страшного. — Берет бумажник и бросается наутек. Пробежав немного, оглядывается и вздыхает с облегчением: никто за ним не гонится. — Чертов Нью-Йорк! — кричит.

Туалет в этом заведении большой и даже вполне приличный. Зеркала, умывальники, три кабинки. Маша заканчивает блевать. Когда она моет лицо, входит Джоди и подает ей бумажное полотенце.

— Это ты пришла с Джези?

— Да.

— Беги!

— Что?

— Беги отсюда! Через кухню, там есть выход.

— С какой стати?

— Он брал тебя с собой в больницу, читал больным свои ужасы?

— Да.

— Говорил, что хочет, чтобы ты почувствовала зло?

— Да.

— Говорил, что любовь это агрессия? В гестаповские казематы водил, про девочку и козла рассказывал?

— Рассказывал.

— Просил, чтобы ты его наказала за все эти гадости, за ложь, бить его просил?

— Нет. — Маша отрицательно мотает головой.

— Тогда у тебя еще есть шанс, беги. Выблюй все до конца и беги. Я жду на улице.

Джоди уходит, а Маше становится нехорошо, она достает нитроглицерин, кладет таблетку под язык. Входит в кабинку, садится на унитаз.

А Джези между тем вернулся в бар. Маши все еще нет, но входит звезда телеэкрана Стивен. Видит Джези, с минуту колеблется, но, поразмыслив, садится рядом с ним на высокий табурет. Бармен, счастливо улыбаясь, наливает ему то, что всегда.

— Это я, узнаёшь? — спрашивает Джези.

— Рад тебя видеть. — Стивен с трудом выдавливает улыбку.

— Ха-ха! Так уж и рад? Ты ведь меня вышвырнул из своего шоу. Тоже подключился к травле?

— Давай поговорим.

— Давай. Благо подвернулся случай, а то я звоню, но ты не отзваниваешь.

— Послушай. На следующей неделе выходит статья про тебя.

— Твоя, что ли?

— Нет, не моя.

— Ну и что?

— Поганая статья. Почему ты не захотел встретиться с этими двумя ребятами?

— Я хотел.

— Сказал, что готов встретиться, но только в присутствии психолога, который изучает реакции жертв Холокоста в стрессовых ситуациях. Гадость какая!

— Они меня подняли на смех.

— Тоже гадко.

— Согласен. — Кивком подзывает бармена, тот, ловко манипулируя бутылкой, наполняет стаканы.

Стивен улыбается — скорее бармену, чем Джези.

— Ты сегодня много пьешь, — говорит он.

— Да, сегодня я много пью. Странно, а?

— Джези, скажи правду.

— Хо-хо, правду… И это говоришь ты, умный человек…

— Зачем ты столько раз повторял эту чушь, будто коммунисты выпустили тебя из Польши только потому, что ты подделал рекомендации четырех профессоров?

— А разве не так было?

— Нет. Ребята проверили. Ты уехал нормально, получив стипендию, тебе без проблем выдали заграничный паспорт. Дядя в Америке внес пятьсот долларов на твой счет, и ты получил визу.

— А какая разница?

— Не городи вздор, Джези. Зачем ты рассказывал и мне, и в десятках интервью, и недавно в «New York Times», что у тебя в кармане был цианистый калий на случай, если тебя схватят? Видите ли, решил убежать из Польши во что бы то ни стало — если не живым, так мертвым.

— А не все ли равно, черт побери, как я уехал? И вообще, это был жест специально для вас. Непонятно? Ваш американский кит меня, тощего голодного еврея, проглотил, переварил и выплюнул, нафаршированного вашей гребаной энергией. Я хотел проявить благодарность. Кстати, а может, у меня был цианистый калий?

— Нет, Джези. Не было.

— А может быть, он всегда у меня в кармане?

— Покажи.

— Пожалуйста. — Достает коробочку с белым порошком. — Хочешь попробовать?

— Отстань. Почему ты в Америке пять лет утверждал, что ты не еврей?

— А ты когда-нибудь был евреем? Ответ очень простой: от страха. Вы хотели во что бы то ни стало нацепить на меня желтую звезду. Я скрывался.