Адвокат, весело улыбаясь, спешил уйти, вручая мальчику на прощанье гривенник.

Сашка быстро понял, во что ему становится милость адвоката. При каждом удобном случае отец напоминал сыну о благодетеле.

— Если ты, подлец, чего-нибудь себе такое позволишь, — говорил отец, — шкуру спущу!

По словам отца, Сашку могли выгнать из гимназии в три счета — стоит только адвокату пикнуть. А чтобы он не пикнул, Сашка должен был всячески его ублаготворять — и старанием, и прилежанием, и «обратно не хулиганничать или там, упаси господи, какую-нибудь сказать грубость»…

Сашка возненавидел адвоката. Когда же в гимназии узнали, кто он и как он попал в круг избранных, когда кто-то из этих избранных в издевку обозвал его «Джонни», разъяснив при этом, что так в Англии зовут всех лакеев, Сашка начал мстить адвокату, мстить утонченно, хитроумно.

То ручка парадной двери оказывалась к вечеру в дегте, и адвокат портил себе перчатки, а Сашка, появляясь точно из-под земли, уничтожал улику. То кто-то регулярно бил стекла в кабинете Кузнецова, и преступника никак не могли разыскать.

Маменьки и папеньки особенно предостерегали своих деток от знакомства с этим «дворниковым грязнухой». Сашка завоевал себе авторитет исключительными по дерзости выходками. Казалось, не было в гимназии мальчишки хитрей, изворотливей и в то же время по-своему благородней его. Солгать ему ничего не стоило, особенно если дело касалось всего класса или какого-нибудь приключения в чужом саду. Часто его заставали на месте преступления, но и тут он как-то ускользал от возмездия.

С теми, кто его третировал, он расправлялся безжалостно. Он ненавидел выскочек, подлиз и первых учеников. Одного из них — Атюрьевского, известного чистюлю и недотрогу — Сашка бил ежедневно в течение полугода. Первый ученик, запуганный Сашкой, не смел жаловаться ни родителям, ни учителям. Помиловал его Джонни только после того, как Атюрьевский с первой парты перекочевал на «камчатку».

Зато тех, кто с Джонни «водился», кому было безразлично его плебейское происхождение, он уважал и называл «настоящими людьми». К настоящим людям он причислил Виктора, хотя тот всегда был чисто одет, никогда не появлялся в рваных штанах и без запинки объяснялся с учительницей французского языка на ее родном языке. Сам Джонни за французский язык имел только двойки и поэтому презирал и язык, и учительницу, и всех, кто преуспевал в изучении его.

Как-то Виктор пригласил Джонни к себе. Виктор, совершенно чуждый тщеславия и равнодушный к разным древностям, которые были собраны в доме Евгения Игнатьевича, удивился, глядя на Джонни. Тот был подавлен всем, что увидел в доме Хованей. Когда же Джонни попал в столовую, когда ему пришлось распоряжаться чуть ли не десятком всяких ножей, ножичков и вилок, когда Джонни увидел Евгения Игнатьевича, о котором в народе ходили легенды, он чуть не заревел от страха и волнения.

Все это заметил сидевший рядом с Джонни брат Евгения Игнатьевича, Петр, толстый, добродушный человек, капитан в отставке, совсем не похожий на своего младше го брата. Он посматривал на Джонни заплывшими жиром глазами и улыбался в густые рыжие усы.

— А вы не волнуйтесь, — шепнул он испуганному и растерявшемуся мальчугану. — Возьмите салфетку и конец заткните за воротник. Вот так! Ну, и с богом за дело! Нет, нет, рыбу надо есть вот этой вилкой. С ножа ест вообще нельзя! Ну, смелей!

Джонни улыбнулся Петру Игнатьевичу и принялся есть. Петр Игнатьевич указывал ему глазами на тот или иной предмет, которым надо было пользоваться. Обед сошел благополучно. Никто над Джонни не смеялся, а Евгений Игнатьевич как будто бы и не заметил его.

После обеда Петр Игнатьевич и Виктор повели Джонни осматривать залы и гостиные особняка. Мальчик бы ошеломлен. Увидев сенбернара Ваську, он был сражен его внушительным видом. Огромный, выхоленный, вычищенный пес лежал в философском раздумье на ковре и не обращал внимания на окружающее.

— Понравился? — усмехаясь, спросил Петр Игнатьевич Джонни.

— Хорош кобель, — ответил Джонни, — только, поди, жрет очень много!

Петр Игнатьевич рассмеялся и похлопал Джонни по спине.

— Практичный юнец, — заметил он и прибавил по-французски что-то смешное.

Виктор рассмеялся.

«Вот бы пройти с таким кобелем по Матросской! — подумал Джонни. — Зимой его в санки можно запрягать!»

Налюбовавшись сенбернаром, Джонни перешел к стене, увешанной всевозможным оружием. Японские мечи, турецкие и кавказские шашки, луки, пищали, винтовки, кинжалы и пистолеты всех образцов, рапиры и фехтовальные маски — целый арсенал оружия собрал Евгений Игнатьевич, блуждая по миру. Тут были редчайшие образцы, красивые и очень дорогие вещи. Но Джонни не занимали все эти чеканные ружья, сабли и шлемы, уцелевшие от древних эпох. Джонни мечтал о револьвере, а тут он увидел десятки их.

Виктор, заметив, как разгорелись глаза Джонни, подарил ему заграничный игрушечный револьвер.

Вечером того же дня Джонни, щелкая языком, показал пистолет Андрею Компанейцу. Андрей взял пистолет, повертел его, понюхал даже и сунул в карман. Джонни опешил.

— Ты что?

— Ничего.

— Это ж мой!

— Ну, был твой, а стал мой. Попробуй, возьми.

Джонни хотел было зареветь, но в разговор вмешалась Лена.

— Отдай, — сказала она брату. — Он уже намок.

— А как же закон сильных?

Андрей подумал, сосредоточенно хмуря лоб, вынул пистолет и отдал Джонни.

— Молись за эту кроткую Бледнолицую Скво, — сказал он. — Если бы не она — Тигр Джунглей своей добычи не отдал бы.

Лена потянула брата за рукав.

— Идем, Тигр! — сказала она. — Не трать на него слов! Презренный мокрун!

— Амен! — сказал Андрей.

Брат и сестра ушли, взявшись за руки. Джонни долго смотрел им вслед, восхищенный таинственными словами. Крупная грязная слеза висела на конце его веснушчатого носа.

В один из тихих августовских вечеров семнадцатого года ребята играли в крокет во дворе у Жени Камневой. Отец Жени — Николай Иванович Камнев, домовладелец, электротехник-подрядчик, принимал в этот вечер гостей. Он только что получил «Русское слово» и вслух читал гостям последние новости.

— Вы понимаете что-нибудь во всем этом, а? — вопрошал он трагическим голосом сидевших за чаем — толстого, наголо бритого краснолицего адвоката Кузнецова и Сергея Сергеевича Зеленецкого — родственника Камневых, приехавшего из Москвы по партийным делам; Зеленецкий состоял в центральном комитете эсеров.

— Я вас спрашиваю, — продолжал Камнев, — куда мы идем? Слушайте, слушайте!.. «Братание перешло уже в стихийную стадию установления прочных сношений с противником. Непонятное упорство русской натуры заводит дело русской свободы и будущее России в безвыходный тупик». Понимаете? В тупик!

— Большевики, — мрачно пробубнил адвокат: он уже был на взводе. — Вот и Сергей Сергеевич подтвердит. Все это работа большевиков.

— Доказано-с, доказано-с, увы! — Кругленький, розовенький Зеленецкий всплеснул белыми ладошками. — Имеем точные документы — большевики продались немцам!

— Стрелять! Стрелять надо, — закричал худой, лысый Николай Иванович Камнев. — Слаб, слаб ваш Керенский, Сергей Сергеевич, ты уж меня извини! Зря вы с Корниловым не сторговались. Ду-ра-ки!

Сергей Сергеевич дипломатично развел руками.

— Вы читайте, — снова закричал Камнев, тыкая пальцем в газету. — На Малой Дмитровке среди бела дня ограбили магазин, а вот, видите ли, в селе Рамени закрыли церковь! Над князем Голицыным рабочие, заметьте, рабочие, то есть хамы, учинили насилие! Над Голицыным Господи, это понять надо! А вот… а вот история! Анархисты напали на тюрьму, захотели выручить своих товарищей. Войска пришлось вызывать! Осада была! Нет, вы это уясните: в Питере, среди бела дня! — Камнев дернул себя за рыжий, обвислый ус, откинулся в изнеможении на спинку стула и вытер платком потный лоб.

— Да, знаете, Сергей Сергеевич, — сказал Кузнецов, — пожалуй, Николай Иванович прав. Слаб Александр Федорович. Слабоват! Кто-кто, а уж я объективен.