– Все эти годы я жил в своей хижине из-за тебя. Я выучил языки из-за тебя. Я сделал своё тело сильным, потому что полагал, что тебе понравится сильное тело. Я жил с единственной мольбой о том, чтобы одним прекрасным утром ты бросила взгляд в моём направлении. За все эти годы не было ни мгновения, когда твой вид не заставлял бы моё сердце бешено колотиться. Не было ни ночи, когда твой образ не следовал бы за мной, когда я засыпал. Не было ни утра, когда ты не промелькнула бы перед моими веками, когда я просыпался… Ты понимаешь что-нибудь их этого, Лютик, или мне надо продолжать?

– Никогда не останавливайся.

– Не было ни…

– Если ты дразнишь меня, Уэстли, я убью тебя.

– Как тебе пришло в голову, что я могу дразнить тебя?

– Но ты ещё ни разу не сказал, что любишь меня.

– Это всё, что тебе надо? Легко. Я люблю тебя. Так лучше? Хочешь громче? Я люблю тебя. Проговорить по буквам? Я эл-ю-бэ-эл-ю тэ-е-бэ-я. Хочешь задом наперёд? Тебя люблю я.

– Теперь ты дразнишь меня, верно?

– Разве что чуть-чуть; я так давно говорил тебе это, но ты никогда не слушала меня. Каждый раз, когда ты говорила «Мальчик с фермы, сделай это», ты думала, что я отвечаю «Как вам будет угодно», но лишь потому, что не слышала меня. «Я люблю тебя» говорил я, но ты никогда не слышала, и ты никогда не слышала.

– Теперь я слышу тебя, и я обещаю тебе вот что: я никогда не полюблю никого, кроме тебя. Только Уэстли. До самой смерти.

Он кивнул и сделал шаг назад.

– Я скоро напишу тебе. Поверь мне.

– Разве может мой Уэстли лгать?

Он сделал еще шаг.

– Я опаздываю. Я должен идти. Я не хочу уходить, но я должен. Корабль уже скоро отплывает, а Лондон далеко.

– Я понимаю.

Он протянул ей правую руку.

Лютик едва могла дышать.

– Прощай.

Она подняла свою правую руку к его.

Они пожали друг другу руки.

– Прощай, – снова произнес он.

Она слегка кивнула.

Он сделал третий шаг, всё ещё не поворачиваясь.

Она смотрела на него.

Он повернулся.

И с её губ слетели слова:

– Без единого поцелуя?

Они упали друг к другу в объятья.

Известно пять великих поцелуев с 1642 г. н.э., когда случайное открытие Саула и Далилы Корн как буря пронеслось по западной цивилизации. (До того пары сцепляли большие пальцы.) И точный рейтинг поцелуев – это невероятно сложная вещь, которая часто приводит к значительным разногласиям, ибо, хотя все и соглашаются с формулой любовь помноженная на чистоту помноженная на интенсивность помноженная на длительность, но договориться о том, какой вес должен получать каждый из элементов, никак не удается. Но вне зависимости от системы те пять всегда получают высшие баллы.

И этот оставил их все позади.

В первое утро после отъезда Уэстли Лютик подумала, что у неё есть полное право рассиживаться без дела, хандрить и жалеть себя. Ведь любовь её жизни покинула её, жизнь была лишена смысла, как можно было думать о будущем, и так далее, и тому подобное.

Но, похандрив две секунды или около того, она осознала, что Уэстли теперь был в большом мире, всё ближе и ближе к Лондону, и что, если какая-нибудь городская красотка привлечёт его внимание, пока она сидит тут и увядает? Или, ещё хуже, что, если он приедет в Америку, найдёт там работу, и построит ферму, и сделает кровать, и пошлёт за ней, а когда она приедет к нему, посмотрит на неё и скажет: «Я отсылаю тебя обратно, печаль испортила твои глаза, жалость к себе уничтожила твою кожу; ты выглядишь неряшливо и жалко, я женюсь на индианке, которая живёт в вигваме неподалеку и всегда находится в отличной форме».

Лютик бросилась к зеркалу.

– О, Уэстли, – сказала она, – я никогда не разочарую тебя, – и она побежала на нижний этаж, где бранились её родители (шестнадцать против тринадцати, и это ещё до конца завтрака). – Мне нужен ваш совет, – прервала она их ссору. – Что я могу сделать, чтобы улучшить свою внешность?

– Начни с мытья, – отозвался её отец.

– И сделай что-нибудь с волосами, пока моешься, – добавила её мать.

– Хорошенько промой за ушами.

– Не забудь про коленки.

– Этого будет достаточно для начала, – сказала Лютик. Она покачала головой. – Боже, быть опрятной так сложно.

И она неустрашимо принялась за работу.

Каждое утро она просыпалась, если возможно, на рассвете, и тут же начинала выполнять работу по ферме. С отъездом Уэстли у неё появилось много обязанностей, да и к тому же после визита графа все в области увеличили заказ молока. Поэтому время для самосовершенствования появлялось лишь ближе к вечеру.

Но тогда она по-настоящему принималась за дело. Сначала она принимала холодную ванну. Потом, пока её волосы сохли, она исправляла недостатки своей фигуры (один из её локтей был слишком худым, противоположное запястье – недостаточно худым.). И упражнялась, чтобы убрать остатки детской пухлости (которых уже практически не было; ей было почти восемнадцать). И снова и снова расчёсывала волосы.

Её волосы были цвета осени, и они никогда не знали ножниц, поэтому на то, чтобы расчесать их тысячу раз, требовалось много времени, но это не беспокоило её, ведь Уэстли никогда не видел их такими чистыми, и разве он не удивится, когда она сойдёт с корабля в Америке. Её кожа цвета зимних сливок теперь сияла, поскольку она тщательнейше промывала каждый дюйм своего тела, и это было не слишком увлекательным занятием, но разве Уэстли не будет доволен тем, какая она чистая, когда она сойдёт с корабля в Америке.

И невероятно быстро её потенциал стал реализовываться. С двадцатого места она меньше чем за две недели перепрыгнула на пятнадцатое, неслыханный сдвиг за такой малый строк. Но спустя три недели она была уже девятой и продолжала двигаться вперёд. Конкуренция стала невероятной, но на следующий день после того, как она стала девятой, пришло трёхстраничное письмо от Уэстли, и, просто прочитав его, она похорошела до восьмой. Именно это способствовало её успеху больше, чем всё остальное – её любовь к Уэстли не переставала расти, и все поражались тому, как она выглядела, доставляя молоко по утрам. Некоторые могли лишь смотреть на неё, разинув рот, но многие заговаривали с ней, и те, кто делал это, находили её более дружелюбной и ласковой, чем прежде. Даже деревенские девушки начали кивать и улыбаться ей, и некоторые из них справлялись об Уэстли, что было ошибкой, если, конечно, у вас не было много свободного времени в запасе, потому что если кто-то спрашивал Лютик об Уэстли – она отвечала им. Он был, как всегда, божественен; он был блистателен; он был исключительно потрясающ. Иногда слушателям было немного сложно следить за её речью, но они старались как могли, ведь Лютик любила его так безгранично.