— Идея как раз неплохая, — спокойно ответил Дадо­нов. — И полоса, надеюсь, появится в газете. Но ведь любую идею, даже хорошую, можно извратить.

— Я прочитал полосу Лобанова, — сказал Голобо­бов. — В отличие от Волкова, он выполнил редакцион­ное задание и представил весь материал в срок.

— Ну и как?

— Полоса не пойдет. — Голобобов взглянул на встре­пенувшегося Сергея. — Однако это обстоятельство не снимает с тебя вины. Если каждый фотограф...

— Я фотокорреспондент, — перебил Волков.

— Ты слышишь, как он разговаривает со мной? — об­ратился редактор к Дадонову.

— По правде говоря, между фотографом и фотокор­респондентом есть существенная разница, — заметил тот.

— И ты еще его защищаешь?

— Воспитывай, пожалуйста, Александр Федорович, я молчу, — улыбнулся Дадонов.

Волков, нахмурившись, смотрел в окно и вполуха слу­шал, что говорит редактор. Голобобов дважды назвал его фотографом, то есть нарочно подчеркнул разницу между литературным сотрудником и фотокорреспонден­том, дескать, не ему, Сергею, совать нос в литературные дела.

— Эта полоса нам необходима, —говорил Голобо­бов.—И ее нужно сделать срочно. За три-четыре дня. Придется тебе с Лобановым снова ехать в командировку. За свой счет, разумеется, и в другой колхоз... Что ты на это скажешь, Павел Петрович?

— Справедливое решение, — ответил Дадонов. Если бы редактор назвал любую другую фамилию, Сергей ничего бы не сказал, промолчал, но тут будто бес подтолкнул его. Повернувшись к Голобобову, он твердо выговорил:

— Хорошо, я поеду в колхоз. Только один.

— Один? — удивился Голобобов. — А кто же мате­риал на полосу будет собирать? Или ты всю страницу снимками залепишь?

Пути к отступлению не было. Так на мотоцикле, за­канчивая обгон машины и неожиданно увидев встреч­ную, уже нельзя остановиться или свернуть: жмешь на полный газ, чтобы любой ценой проскочить вперед.

— Я уложусь в эти три дня. Сегодня понедельник. В пятницу утром полоса будет лежать у вас на столе.

Голобобов, подняв брови, взглянул на Дадонова, а тот с любопытством смотрел на Волкова. Коротко подстри­женные волосы с сединой спустились на загорелый лоб Павла Петровича. Возле губ две глубокие морщины, при­дающие его лицу суровость.

— Если я тебя правильно понял, ты сам хочешь на­писать весь текст? — после довольно продолжительной паузы спросил редактор.

— Да.

Голобобов грозно зашевелился в своем кресле. На круглых щеках его заполыхал румянец, короткие пальцы потянулись за крышкой чернильницы. Когда Александр Федорович сердился, он машинально брал с прибора массивную крышку, начинал крутить ее, вертеть, а по­том стучать ею по столу.

— Ты что дурака валяешь?!— загремел он. —Пять строк не можешь под снимком нацарапать, а толкуешь про целую полосу? Это почти тысяча строк! Ну вот' что, Волков, мне надоело с тобой, тут либеральничать. По-моему, ты меня все-таки за круглого идиота принима­ешь...— Крышка от чернильницы заплясала в ладони редактора. — Тебе было дано задание? — Удар по сто­лу.— Было! Ты его не выполнил? — Второй удар, еще громче.— Не выполнил! Позови Машу, я ей продиктую приказ о вынесении тебе строгого выговора… А в коман­дировку с Лобановым я отправлю Назарова... — Крышка грохнула по столу и осталась там лежать, тускло мерцая темно-серой полированной поверхностью.

Голобобов вытащил платок и вытер вспотевший лоб. В кабинете наступило тягостное молчание. Слышно было, как за окном, на широком железном карнизе, негромко бубнили голуби.

— Иди же! — успокоившись, сказал редактор.

И когда Сергей уже готов был повернуться и уйти, скрипнул пружинами диван и Дадонов сказал:

— А почему бы тебе действительно не послать Вол­кова в колхоз?

— Не смеши... Пока мне известен лишь единствен­ный литературный перл, сочиненный этим борзопис­цем. .. — Иронический кивок в сторону Сергея. — Он сто­ит того, чтобы его процитировать...

— Опять эта доярка! — пробормотал Сергей, но ре­дактор, даже не взглянув в его сторону, с удовольствием продолжал:

— Пару месяцев назад на первой полосе было клише знатной доярки колхоза «Россия». Снимок как снимок. Доярка с коровой. Фотографировать он здорово умеет, тут ничего не скажешь, а подпись была такая: «Доярка Сазонова, встав на предпраздничную вахту, дала обяза­тельство от каждой закрепленной за нею коровы полу­чить к концу года по двенадцать поросят...»

Дадонов поперхнулся папиросным дымом, закашлял­ся. На глазах выступили слезы. 

 — И... и так прошло?

— Ответственный секретарь проморгал, заместитель мой — тоже, и лишь в самый последний момент заметил дежурный по номеру.

— И все-таки я прошу тебя, Александр Федорович, разреши Волкову попытаться выполнить это задание,— сказал Дадонов.

— Вы, наверное, в обкоме считаете, что у меня не редакция, а общество бездельников. Почти всех заведую­щих отправили в районы уполномоченными на хлебозаго­товки, теперь на неделю хочешь оставить меня без фото­репортера. ..

— Я прошу всего три дня, — сказал Сергей.

— Даю тебе целую неделю, — неожиданно согласил­ся редактор. — И даже обещаю сам все прочитать, что ты... нагородишь! Только уходи с глаз моих долой!

— Машу позвать? — спросил Сергей, кусая губы, что­бы не засмеяться...

— Подождем до понедельника, — сказал Голобобов,

Под колесами мотоцикла ксилофоном протарахтели рассохшиеся доски старого моста через Дятлинку. Пес­чаная со следами луж дорога Старорусской улицы была вся усыпана листьями. Они шуршали под шинами, взле­тали в воздух, щелкали в спицах. На толстых липах, тополях и кленах сквозь поредевшую листву ребрами проступали ветви. Вода в реке была темно-свинцовой, неприветливой. Золотыми и серебряными медалями впая-лись листья в тихую прибрежную гладь.

Бутрехина дома не было. Вспугнув глупых суматош­ных кур, Сергей промчался по тихой улице, на мосту разогнал мотоцикл и, взлетев на высокий бугор, свернул на асфальтированную дорогу. Остановился возле здания междугородной станции. Поставив мотоцикл на поднож­ку, вошел в просторное помещение с широким, во всю стену, окном.

— Привет, Тоня! — улыбнулся черноволосой телефо­нистке. — Как бы там побыстрее Москву?

— Линия перегружена,—ответила девушка. — При­дется поскучать.

Сергей состроил кислую мину и уселся на стул. Чтобы убить время, обычно он прихватывал с собой книгу или прямо на телеграфных бланках писал письма родствен­никам и армейским друзьям. Просто так сидеть и ждать, когда тебя соединят, было невмоготу. А бывало и так: прождешь с час, а вместо Лили ответит квартирная хо­зяйка: «Лилии Николаевны (хозяйка почему-то назы­вала свою жиличку по имени-отчеству) дома нет. Когда вернется, не знаю...» В ее барском голосе слышалось затаенное злорадство. И хотя Сергей задыхался от зло­сти— шутка ли, человек час прождал! — он говорил

 веж­ливо в трубку: «Передайте, что звонил Волков».

Лиля писала, что хозяйка одинокая женщина, нигде не работает и, наверное, поэтому сует нос в чужие дела. И хотя Сергей понимал, что Лиля могла задержаться у подруги или пойти в кино, все равно на душе оставался неприятный осадок. Веселая у него началась семейная жизнь! Через два месяца после свадьбы Лиля уехала в Москву. Ей еще два года учиться. А ему бегать на меж­дугородную и звонить. Звонил он жене каждый вечер откуда только можно: из редакции, с междугородной, из любого населенного пункта, куда его забрасывала газет­ная служба. Вся его жизнь теперь — это тягостное ожи­дание разговора с Москвой. Поэтому всегда так обидно, когда трубку снимает не Лиля, а хозяйка. Волнуясь и прижимая теплую трубку к уху, он ждет, когда Лиля своим грудным голосом скажет: «А-у, это ты, Сережа?»

Он немного отвлекся от своих дум, услышав из ка­бины голос какой-то девчонки — она стояла спиной к две­ри и громко кричала в трубку: «Люба, как твои дела-то? Ничего? Я спрашиваю: дела твои ничего? Ну, это хорошо, что ничего... Как мои дела? Тоже ничего... Ничего, говорю, мои дела... А вообще-то плохо!»